Бардадым – король черной масти

– Конечно, по-настоящему, мне б его преследовать надо было, – закончил Евстратов, – да я об вас сильно забеспокоился, думаю, пожилой все ж таки товарищ… Вхожу, включаю свет, а вы – вон тебе! – чисто мертвые, и пистолет в сторонке валяется…
Максим Петрович смущенно засмеялся.
– Он, брат, и мне поддал ничего себе… Да, верно, когда падал, и ударился я еще обо что-то… А все-таки, шляпа ты, экой здоровенный облом, а шляпа!
Он сердито замолчал и так и шел до самого дома.
А дом стоял по-прежнему – темный, неприветливый.
– Это ты выключил свет? – спросил Максим Петрович.
– Я, – виновато сказал Евстратов.
– Правильно сделал, не надо привлекать внимание, чтоб лишних толков не было.
– Да уж будьте покойны, товарищ капитан, – покосившись на тетю Паню, усмехнулся Евстратов, – завтра и так черт знает что наплетут… Ну, ладно, побегу звонить. Айда, – обратился он к тете Пане, – пошли, что ли, провожу до дому-то…
– Ох, уж и не знаю! – пролепетала тетя Паня. – Боязно в избе одной-то сидеть… Мой небось на цельную ночь закубрил, погибели на него нету… Я уж лучше тут, с товарищем начальником посижу…
«Комедия! – улыбнулся про себя Максим Петрович. – И страшно-то ей, и любопытство разбирает…»
– Уж вы извините, Прасковья Николаевна, – присаживаясь на ступеньках веранды, сказал он. – Втянул я вас, голубушка, в историю… Честное слово, не думал, что так получится.
– Что ж исделаешь-то, – смиренно потупилась тетя Паня, – дело, конечно, ваше служебное, как вы к тому приставлены, только напрасно все это…
– Как то есть напрасно? – не понял Щетинин.
– Да так… Какие ж от него могут быть следы? Вы, конечно, веры моим словам не даете, а вот увидите – по-моему выйдет, напрасно, только его хуже раздражните… Уж раз, товарищ начальник, напущено…
– А, вы вон про что! – догадался Максим Петрович. – Ну, что ж, поживем, как говорится, увидим…
– Нет уж, раз на потолок повадился ходить – то всё, – убежденно сказала тетя Паня. – Тут, товарищ начальник, одна средствие – попа звать. Так-то у нас в Лохмотах, – это я еще в девках ходила, – купил, стал-быть, папаша-покойник у лохмотовского мельника избу, как их, кулаков-то, значит, разорять стали… Ну, купил и купил, дешево, за сколько там – я уж не буду брехать, не помню, взошли мы в нее так-то под вечер, поужинали, конечно, легли спать. Слышим ночью – туп-туп! – ктой-то на потолке тупает… Что за оказия? Ну, папаша у нас страшно какой смелый был – цоп фонарь, да на потолок – никого нету. Только было улеглись, задремали…
Максим Петрович слушал тети Панину трескотню, а сам напряженно думал. Кем же все-таки может быть этот чудной, таинственный человек? Еще весной высказывалось предположение, что преступник – случайный, залетный, может быть, даже бежавший из места заключения. Эта версия была отвергнута тогда, – Авдохин, Тоська, ее мальчики из города показались следствию более достоверными. Но вот сейчас она вспомнилась, эта отвергнутая версия… А почему бы и нет? Он убивает Извалова и, опасаясь розыска, скрывается. Где? Бог ты мой, да где угодно, Евстратов прав – лее действительно велик, малолюден, берега реки и ручьев изрыты бобрами, в любой покинутой норе – живи, пожалуйста, сколько угодно!
Вот она, простейшая отгадка нечто необъяснимого: убийца Извалова – бежавший преступник. Максиму Петровичу припомнилось его маленькое, неестественно бледное, опухшее личико в обрамлении чудовищном бороды, его детский смех, нелепое притоптывание ногами от радости при виде плаща… Сомнений не оставалось, – это был человек, долгое время проведший в заключении, может быть, даже в строгой изоляции, без воздуха (его бледность, его странно припухшее лицо), отвыкший от людей, боящийся людского шума и, конечно же, боящийся, что вот по разосланным из места его заключения розыскным бумагам его найдут, схватят, посадят опять в ту тесную, темную камеру, из которой так смело и хитро он сумел убежать… Совершив убийство, он не в силах уйти, покинуть эти края, он как бы загипнотизирован смертельным страхом быть пойманным. «Боязнь пространства» им овладела. Максим Петрович, помнится, когда-то читал об этом крайне тяжелом психическом состоянии. Отсюда все: и дикий вид человека, его заросшее лицо, оборванная одежда, ночные блуждания. Деньги? Шесть тысяч, взятые из комода? Да что эти шесть тысяч, когда он из них и копейки не может истратить, когда по рукам и по ногам он скован страхом! Но он голоден, раздет, разут, все его помыслы сосредоточены на еде, на том, как бы защитить свое тело от холодов и дождей: ведь осень-то с каждым днем сказывается все ощутимей, все настойчивей… И вот он покидает свое надежное убежище, в котором скрывался все это время, и бродит в поисках пищи и хоть какой-нибудь одежды…
 
– Вот так-то, стал-быть, кажную ночь – все ходит, все ходит, – сыпала тетя Паня словесные горошинки, – уж мы его и святой водой кропили и что ни что… ничего не берет! Что ж ты думаешь – так ведь и продали мельникову избу-то!
– Скажите пожалуйста! – вежливо отозвался Максим Петрович. – Бывает, конечно… Ну, что? – спросил он, увидев показавшегося в калитке Евстратова. – Звонил?
– Позвонишь! – с досадой сказал Евстратов. – Нинка-почтариха в район к двоюродной сестре на свадьбу уехала. Замок на почте. Может, взломаем?
– Стоп! – насторожился Максим Петрович. – слышишь?
– Петька, завклубом, домой жмет, – сказал Евстратов.
Где-то невдалеке мчался мотоцикл. Судя по нарастающей стрельбе выхлопов, он приближался и, когда Максим Петрович с Евстратовым выскочили за калитку, был шагах в пятидесяти. Это действительно оказался Петька Кузнецов. Увидев на дороге людей, он резко затормозил.
– Моя милиция меня бережет! – узнавая участкового и Щетинина, весело воскликнул он. – Привет! Судя по всему – чепе?
– Вот что, товарищ Кузнецов, – сказал Максим Петрович, – очень, понимаешь, нужна собака. Немедленно. Что, если б ты сейчас в райотдел слетал, а?
– Пишите, – Петька изобразил пальцем на ладони писание, – кому, что… В полтора часа обернусь… Молния! – хвастливо похлопал он по рулю мотоцикла.
При свете фары Максим Петрович нацарапал записку.
– Засеките время! – сквозь грохот и рев мотора крикнул Петька, газанув с места так, что чуть не вылетел из седла.
Не успел замереть вдали треск мотоцикла, как где-то рядом, за углом изваловской усадьбы, дробно затарахтел трактор и послышались дикие, истошные вопли: два пьяных голоса, перебивая друг друга, немилосердно фальшивя, выводили:
– Три тан… киста… три весе-о-лых дру…га…
Затем песня оборвалась.
– А где у тебя ворота́? – заревел один.
– Па-ань-кя-я! – ишачьим ревом взвыл другой. – Ворота отворяй, холера… так твою разэтак!
– Иде ворота-а?
Раздался треск, что-то рухнуло – и все замолкло.
– Мой! – ахнула тетя Паня. – Ну, погоди же, родимец тебя расшиби!
Она воинственно потрясла над головой толкачом и, полная справедливого гнева, ринулась к своей усадьбе.
– Держись теперь, Матвей Голубятников! – рассмеялся Евстратов. – Опохмелит тебя тетя Паня толкачиком!
– Забавная парочка! – сказал Максим Петрович. – Сколько лет их знаю – и всё дерутся…
Они вернулись во двор, обошли вокруг дома. Лестница по-прежнему валялась в лопухах.
– Не знаешь – чья? – спросил Максим Петрович.
Евстратов внимательно оглядел лестницу и тихонько свистнул.
– Чудеса!
– Что такое?
– Да лестница-то… Сейчас, минуточку, – Евстратов вертел лестницу и так и этак, присматриваясь к ней, словно не развалюха несчастная была она, а тонкое и редкостное произведение ювелирного искусства. – Ну, точно, – наконец произнес он, – эта самая… Тут вот еще крайняя перекладинка моими гвоздями прибита.
– Да чья лестница-то? – нетерпеливо спросил Максим Петрович.
– Вот, товарищ капитан, и штука-то – чья! – в недоумении развел руками Евстратов. – Бабки Гани покойницы… В сенцах у ней стояла, приставлена к потолку была. Месяц уж скоро, как бабка-то померла, изба на замке, и как она сюда попала – ума не приложу…