Крымские истории

Они смущались, но с радостью приняли эти цветы и как-то дружно вздохнули, проникновенно глядя на понравившегося им молодого генерала одинаковыми глазами незамужних женщин.
И я, принимая все эти почести и считая их не вполне мною заслуженными, всё показывал руками на своих товарищей, на яркую ещё, но уже отцветающую броской женской красотой свою любимую классную руководительницу – Тамару Кузьминичну Кольцову, которая в школьные годы относилась ко мне даже более, нежели дружески.
И я это чувствовал. Это было не материнское чувство, нет. И она знала это сама и всегда злилась на себя, если задерживала свой взгляд на одухотворённом лице талантливого, необычного юноши.
Единственный раз, когда я приехал в отпуск на встречу выпускников, она меня обняла и, не таясь никого, в первый и последний раз в жизни, поцеловала нежно и страстно.
И я это почувствовал. Вздрогнул. Покраснел. И потянулся, ответно, за её такими красивыми и свежими губами.
Но она положила свою ароматную ладонь на мои губы и только прошептала:
– Не надо, родной мой. Не надо. Прошла моя весна. Старая я уже для тебя…
Так и осталась между нами эта тайна. Но мы её не стыдились и бережно несли по жизни и всегда помнили. Оба.
Мне даже казалось, что это чувство помогало в жизни, полной опасностей, хранило в непростых испытаниях судьбы.
И сегодня, когда прильнул к руке любимой учительницы, она погладила мои густые волосы другой рукой и просто сказала:
– Ванечка! Как же ты возмужал. Ты уже не тот мальчик, которого я помню и люблю – до сей поры люблю…
И она бережно дотронулась до моих погон на мундире, на минуту – до Золотой Звезды и сказала:
– А теперь – иди, а то на меня твои ребята будут обижаться. Иди, иди, мой родной, тебя ждут…
Был долгий и добрый вечер. Много говорилось речей, каждый вспомнил – самое яркое и запомнившееся за долгие годы детдомовского братства.
Почти под утро все разошлись. Военком предлагал остановиться у него:
– Жена будет рада. И ребятишки. Да и места хватит.
Но я предложения не принял, отказался от машины и пошёл в гостиницу.
И выпроводив, наконец, друга-военкома, дав тому слово, что завтра непременно приду в гости, остался в номере один.
Через открытое окно и балконные двери слышна была ночная жизнь моря, морского порта.
Как-то настырно, но приглушенно, словно учитывая близость жилых домов и утреннюю пору, покрикивали корабли.
Я вышел на балкон, выкурил сигарету и, уже не раздумывая, решительно направился из гостиницы.
Ноги сами шли привычным маршрутом, сознание даже и не включалось.
И уже через несколько минут – я был на знакомой улочке.
Мало что переменилось здесь за долгие двадцать лет. Да, двадцать лет минуло с той поры, как я был здесь в последний раз, сразу по завершению училища.
Только напротив дорогого и памятного для меня дома появилась детская площадка, под пластиковым навесом.
Я туда и направился. Сел на скамейку и, учитывая раннее утро и отсутствие детишек на площадке, закурил.
Пожилой уже дворник, с недоумением поглядывал на генерала, который недвижимо сидел на скамейке, фуражка лежала подле него, а густые, но совершенно седые волосы его – растрепал утренний ветер и тихонько играл ими.
И, вдруг, на втором этаже дома, который дворник знал, как свои пять пальцев, открылось окно.
Он знал, что там живёт учительница музыки, маленькая приветливая женщина, с гордо посаженной головкой, волосы на которой уже щедро выбелила седина.
На глазах дворника она превратилась из жизнерадостной, искромётной девушки, которая с утра до ночи играла на пианино, и дом к этому привык, никто не протестовал, в молчаливую, но неизменно вежливую даму.
Если случались дни, когда музыка не звучала, все жители дома начинали волноваться и переживать за неё – все знали, как несладко живётся этой милой женщине.
Муж постоянно пьянствовал, устраивал какие-то сцены, даже говорили, что был скор и на руку, так как она нередко искала защиты и пристанища у знакомых с маленьким сыном.
А несколько лет назад её муж, будучи пьяным, сел за руль автомобиля и разбился насмерть.
 
С той поры рояль в этом доме почти не звучал. Только какие-то скучные и обязательные музыкальные пьесы детей нарушали тишину, так как все знали, что иного источника существования у этой женщины нет и она подрабатывает, обучая школьников на дому игре на рояле.
А вот сегодня – дворник даже неслыханно удивился: в ранний утренний час из окон полились звуки любимой и им мелодии.
Он даже не знал, как называется эта музыка, но так её любил, его старое и невзыскательное сердце волновали эти светлые и торжественные звуки.
Он даже перестал мести тротуар и, опёршись на метлу, застыл на месте.
Поднялся при звуках рояля и генерал.
Дворник видел, как тот побледнел и как-то нервно, торопливо застегнул мундир на все пуговицы и, сделав несколько шагов к дому, застыл недвижимо.
Музыка лилась едва слышно, её исполнительница учитывала утренний час и только в конце, не сдержавшись, исполнила заключительный проигрыш почти в полную силу, так, как играла в прежние времена.
И тут же наступила такая звенящая тишина, что стало слышно даже щебетание птиц в густых каштанах, которые подступали к самому дому.
Генерал, постояв ещё мгновение недвижимо, вернулся к скамейке на детской площадке, где лежала его фуражка, взял её левой рукой и медленно, не оборачиваясь назад, пошёл по аллее к морю.
И только старый дворник видел, как к распахнутому окну подошла маленькая, милая женщина, с гордой головкой и посмотрев на аллею, по которой удалялся медленным шагом от её дома генерал, схватилась руками за область сердца и прижалась спиной, чтобы не упасть, к створке распахнутого окна.
Дворник, который стоял почти под окном квартиры этой женщины, услышал, как она, сквозь стон и слёзы, говорила себе самой:
– Ванечка, Ванечка Владиславлев… Это – он. И как жаль, что жизнь не переиначишь. Ошиблась я, родной мой, роковую ошибку совершила…
Жалобно всхлипнула:
– И тебя обидела. Но я за всё заплатила… сполна. Всё Господь вычел из жизни.
И через рыдания почти прокричала:
– Будь счастлив, мой хороший.
Справившись со своим волнением, она отошла вглубь комнаты и оттуда, во всю силу, полились аккорды полонеза Огинского.
Генерал замедлил свои шаги. Остановился посреди аллеи. Постоял в раздумьях, но лишь миг, и резко повернувшись, твёрдым и уверенным шагом пошёл к дому, из окон которого лились такие торжественные и печальные звуки полонеза.
Дворник с изумлением наблюдал, как генерал решительно рванул на себя входную дверь в подъезд и бегом, это было слышно, поднялся на второй этаж.
В квартире, где звучала музыка, раздался звонок.
Женщина перестала играть и заспешила к двери, каблучки её туфель звонко простучали по паркету.
Последнее, что услышал дворник после того, как щёлкнул замок на входной двери, был её вскрик:
– Господи, как же я ждала тебя! Родной мой, какое счастье, что я вижу тебя, Ванечка…
И дворник, устыдившись того, что стал невольным свидетелем этой сцены, стал быстро мести тротуар, хотя на нём и так не было ни одной соринки. При этом неведомая даже ему самому, светлая улыбка так осветила его лицо, что шедшая на рынок его пожилая знакомая даже истово перекрестилась:
– Свят, свят, никогда не видела Карпыча таким. Даже – пьяненьким он никогда не улыбается. А тут – неведомо, что и приключилось.
Но она не стала мешать его радости и тихонько поплелась по улице, всё норовя разгадать в своём уме такую необычную для себя задачу – отчего так хорошо и так чисто улыбался дворник в это раннее утро.
***
 Будь благословенно прошлое, 
 в котором осталось наше 
 сердце, и в котором мы 
 были молодыми и счастливыми, 
 влюблёнными и нравственно чистыми, 
 безгрешными. 
 И. Владиславлев