Сезон гроз

– Бывай, волшебница.
 Интерлюдия  
 Ровно сто часов с момента приема золота из банка Джианкарди в Новиграде 
– Тебе вход запрещен, – сказал вышибала Тарп. – И ты хорошо об этом знаешь. Отойди от лестницы.
– А это ты видывал, хам? – Никефор Муус тряхнул и звякнул пузатым ранцем. – Видывал ты столько золота за раз? Прочь с дороги, поскольку – хозяин идет! Богатый хозяин! Пшёл, селюк!
– Впусти его, Трап! – из австерии выплыл Феб Равенга. – Не хочу здесь шума, гости беспокоятся. А ты – смотри. Однажды меня обманул, второго раза не допущу. Лучше б тебе нынче было чем заплатить, Муус.
– «Господин Муус»! – чиновник оттолкнул Тарпа. – «Господин»! Смотри, с кем говоришь, трактирщик!
– Вина! – крикнул он, развалясь за столом. – Самого дорогого, какое у вас есть!
– Самое дорогое, – отважился мэтр, – стоит шестьдесят крон…
– Заплачу! Давай целый кувшин, мигом!
– Тише, – напомнил ему Равенга. – Тише, Муус.
– А ты мне рот не затыкай, мошенник! Ворюга! Парвеню! Кто ты таков, чтобы меня учить? Вывеска золоченая, а на подошвах – говно все то же! А говно – говном останется! Гляди сюда! Видывал ты столько золота за раз? Видывал?
Никефор Муус сунул руку в ранец, вытянул горсть золотых монет и с размаху метнул их на стол.
Монеты разлетелись брызгами коричневой жижи. Вокруг распространился отвратительный смрад экскрементов.
Гости австерии «Natura Rerum» сорвались с мест и бросились к выходу, задыхаясь и прикрывая носы салфетками. Мэтр согнулся в рвотных позывах. Кто-то закричал, кто-то выругался. Феб Равенга даже не дрогнул. Стоял словно памятник, скрестив руки на груди.
Муус, ошеломленный, тряхнул головой и протер глаза, таращась на вонючую кучу на скатерти. Наконец очнулся, сунул руку в ранец. И вынул ее – полную густой мерзости.
– Ты прав, Муус, – ледяным голосом проговорил Феб Равенга. – Говно – говном и останется. На улицу его.
Выводимый, чиновник магистрата даже не сопротивлялся, был слишком ошеломлен случившимся. Тарп затянул его за уборную. По знаку Равенги слуги сняли деревянную крышку над дыркой в клоаку. Увидав это, Муус ожил, принялся верещать, упираться и брыкаться. Не слишком это ему помогло. Тарп подволок его к дыре и сбросил вниз. Юноша шлепнулся в жидкие отходы. Но не тонул. Раскинул руки и ноги – и не тонул, удерживаясь на поверхности жижи благодаря брошенным сюда пучкам соломы, тряпкам, палочкам и смятым страницам, вырванным из различных ученых и набожных книг.
Феб Равенга снял со стены туалета деревянные вилы для сена, вырезанные из единой разросшейся ветви.
– Говно было, есть и останется говном, – сказал. – И всегда – в конце концов – в говно попадет.
Налёг на вилы и притопил Мууса. С головой. Муус с плеском вырвался на поверхность, рыча, кашляя и отплевываясь. Равенга позволил ему немного покашлять и набрать воздуху, после чего притопил снова. На этот раз и вправду глубоко.
Повторил операцию несколько раз, после отбросил вилы.
– Оставьте его там, – приказал. – Пусть сам выкарабкивается.
– Это будет нелегко, – прикинул Тарп. – И подзатянется надолго.
– И пусть подзатянется. Мы не торопимся.
  
 Глава шестнадцатая  
 
 A mon retour, he! je m‘en desespere, 
 Tu mas recu d’un baiser tout glace. 
 Пьер де Ронсар[53]  
На рейд как раз входил под полными парусами новиградский шкунер «Пандора Парви», воистину прекрасный корабль. Красивый и быстрый, подумал Геральт, спускаясь по трапу на покачивающийся причал. Он видел шкунер в Новиграде, расспрашивал, знал, что тот выходил из Новиграда на целых два дня позже галеры «Стинта», которой плыл он сам. И все же шкунер добрался в Керак почти в то же самое время. Может, нужно было подождать и сесть на борт шкунера, подумалось ему. Два дня в Новиграде, кто знает, может, я сумел бы добыть хоть какую-то информацию?
Пустая трата времени, решил он. «Может», «как знать», – да уж конечно! Что случилось – то случилось, ничем этого не изменить. И нечего над этим задумываться.
Он окинул прощальным взглядом шкунер, маяк и наливавшийся темными тучами горизонт. А потом быстрым шагом двинулся в сторону города.
  * * *  
От виллы как раз уносили паланкин, филигранную конструкцию с занавесями лилового цвета. Значит, подумал ведьмак, нынче вторник, среда или четверг. В эти дни Литта Нейд принимала пациенток, а пациентки, обычно состоятельные дамы из высших сфер, пользовались именно такими паланкинами.
Привратник впустил его молча. Вот и славно. Геральт был не в лучшем настроении и наверняка за словом бы в карман не полез. А то и за двумя-тремя.
Патио пустовало, вода в фонтане тихонько журчала. На столике красного дерева стояли графин и фужеры. Геральт налил себе без лишних церемоний.
Когда поднял голову, увидел Мозаику. В белом халате и фартуке. Бледную. С прилизанными волосами.
– Это ты, – сказала она. – Ты вернулся.
– Со всей уверенностью – я, – подтвердил он сухо. – И со всей уверенностью – вернулся. А это вино со всей уверенностью несколько прокисло.
– Я тоже рада тебя видеть.
– Коралл? На месте? А если на месте – то где?
– Только что я видела ее между ногами пациентки, – пожала она плечами. – Наверняка там она и продолжает находиться.
– У тебя и правда нет выхода, Мозаика, – ответил он спокойно, глядя ей в глаза. – Ты должна стать волшебницей. У тебя воистину явные склонности и задатки. Твои убийственные остроты в ткацкой мануфактуре не оценили бы. И тем более – в лупанарии.
– Учусь и развиваюсь, – она не отводила взгляд. – И уже не плачу в уголке. Я свое отплакала. Этот этап уже позади.
– Нет, не позади, ты себя обманываешь. Впереди еще многое. И сарказм тебя не спасет. Особенно когда он искусственен и плохо спародирован. Но довольно об этом, не мне учить тебя жизни. Где, спрашивал я, Коралл?
– Здесь. Здравствуй.
Волшебница, словно призрак, выплыла из-за занавесей. Как и Мозаика, была в белом врачебном халате, а ее собранные рыжие волосы скрывала полотняная шапочка – и в обычных обстоятельствах он посчитал бы ее смешной. Но обстоятельства обычными не являлись, и смех был неуместен – ему потребовалось лишь мгновение, чтобы это понять.
Она подошла, молча поцеловала его в щеку. Губы ее были холодны. А глаза – обведены темными кругами.
Пахла она лекарствами. И чем-то, что использовала как дезинфектант. Это был скверный, отталкивающий, больной запах. Запах, в котором таился страх.
– Увидимся завтра, – опередила она его. – Завтра все мне расскажешь.
– Завтра.
Она взглянула на него, и был это взгляд из далёка, из-за разделявшей их пропасти времени и событий. Ему понадобилось лишь мгновение, чтобы понять, насколько глубока эта пропасть и сколь сильно разделяют их события.
– Может, лучше послезавтра. Иди в город. Повстречайся с поэтом, он очень о тебе беспокоился. Но сейчас уходи, прошу тебя. Мне нужно заняться пациенткой.
Когда ушла, он глянул на Мозаику. Наверняка достаточно красноречиво, поскольку та поторопилась с объяснениями.
– Утром у нас были роды, – сказала, и голос ее слегка изменился. – Тяжелые. Она решилась на клещи. И все, что могло пойти скверно, пошло скверно.
– Понимаю.
– Сомневаюсь.
– До свиданья, Мозаика.
– Долго тебя не было, – подняла она голову. – Долго, дольше, чем я ожидала. В Риссберге ничего не знали – или делали вид, что не знают. Что-то произошло, верно?
– Что-то произошло.
– Понимаю.
– Сомневаюсь.
  * * *  
Лютик поражал сообразительностью. Провозгласил факт, с очевидностью которого Геральт еще не освоился окончательно. И который полностью еще не принял.