Волгины

«Пропадет, чертов сын», — спохватился Виктор и, забыв о своем гневе, мгновенно устремился на выручку товарищу. Он не замедлил зайти фашистскому ассу в хвост, стал жать изо всех сил…
Но свистящая струя впустую рассекла воздух: почуяв беду, немец ушел в сторону. Виктор посмотрел вниз. Кульков, как ни в чем не бывало, снова шел под ним…
«Да что же это в самом деле! Этак он весь бой будет подо мной прятаться…»
Выручка товарища отняла у него несколько секунд. Он увидел, как чей-то самолет падал левее его, охваченный пламенем. Белый зонтик парашюта, похожий на летящую пушинку одуванчика, отделившись от горящего самолета, снижался над лесом…
«Харламов! Неужели?» — узнал длинную, поджимавшую ноги фигуру товарища Виктор.
Горячая ярость забурлила в его груди. Он совсем перестал что-либо соображать.
…Каким-то чудом вырвался он из огневых клещей двух вражеских самолетов, и один, уже не беспокоясь о судьбе товарищей и о сохранении своей жизни, устремился на снизившееся над лесом, прижатое советскими истребителями звено вражеских машин. Его опахнуло, словно из вагранки, зноем встречного пулеметного шквала.
Немецкие стрелки вели бешеный огонь из десятка сферических пулеметов. Но как трудно попасть из рогатки в падающий с высоты камень, так трудно было немцам перерезать пулевой струей несущийся на них маленький советский истребитель.
Виктор спикировал на крайний слева «юнкерс». Длинная очередь — и бомбардировщик закачался, клюнул носом. Черная прядь дыма завихрилась вокруг него. Не долетев до земли, самолет взорвался. Начиненный тысячами килограммов взрывчатки, он рассыпался на мелкие куски.
Машину Виктора швырнуло вверх взрывной волной. Только светлое облако осталось на месте бомбардировщика, оно медленно таяло над лесом…
Виктор нажал на гашетку, пулемет не стрелял: боекомплект кончился.
Тошнота подступала к горлу, голова кружилась…
Самолет все сильнее бросало влево…
Все происходило в бою не совсем так, как могло казаться постороннему наблюдателю. Да и сам Виктор не мог ясно и последовательно рассказать после, каким образом он оборонялся от дюжины истребителей да еще сбил два бомбардировщика.
И еще более удивился бы Виктор, если бы ему сказали, что вся эта свалка в воздухе продолжалась не более десяти минут. Он был как в чаду, стараясь всеми силами лететь прямо., потому что машина все время заваливалась в левую сторону: что-то было нарушено в управлении.
Только теперь Виктор почувствовал, что левая рука его мокра и горяча от крови.
Наконец, он окончательно пришел в себя и, развернув самолет, стал высматривать товарищей. Ноги его и руки механически проделывали нужные движения, чтобы не давать снижаться самолету, который все время тянуло к земле.
Наконец он увидел Кулькова. Тот летел вровень с ним, все теснее прижимаясь к командиру звена.
«Трус ты, Кульков!» — захотелось крикнуть Виктору, но уже без прежней злобы. Язык, как брусок, лежал во рту, и сознание мутилось…
Кульков подлетел совсем близко и помахал рукой. Виктор мог разглядеть теперь его лицо, неузнаваемо бледное, с заострившимся носом.
Кульков улыбнулся вымученной улыбкой, и эта улыбка оказала Виктору многое… Негодование, обида и презрение поднялись в его душе.
Вскоре его догнали Родя Полубояров и Валентин Сухоручко. Так они и летели вместе все четверо до самого аэродрома.
В госпитале Виктор Волгин пролежал две недели. Ранение руки было незначительным. Вернулся он в полк, когда тот уже был под Смоленском. Вдоль зыбкой линии фронта лежали песчано-желтые поля ржи, и в воздухе, напоенном гарью пожаров, носилась пыль дозревающего лета.
Терещенко сгорел в день первого воздушного боя. Харламов, спрыгнувший с парашютом, нашел свой полк, но погиб спустя неделю в одной из воздушных схваток над Минском. Живыми, невредимыми оставались Родя Полубояров, Валентин Сухоручко и Кульков.
Со дня возвращения в полк Виктор пережил многое… Прошел месяц, а он уже дважды горел в воздухе и выбрасывался с парашютом, четырех гитлеровцев свалил сам, кроме тех, которых сбил во втором бою. Теперь не бессилие испытывал он, а возникающее перед каждым полетом чувство ярости. Он бросался в самые опасные положения, и попрежнему какое-то «шестое» чувство вызволяло его от смерти.
 
И только когда командир полка отчитывал его за излишнюю опрометчивость и горячность, Виктор щурил свои потемневшие, всегда усталые, точно хмелем затуманенные глаза, усмехался:
— Простите, товарищ полковник, опять увлекся…
Смерть все чаще заглядывала ему в глаза и все больше ожесточала…
9
Алексей Волгин и Кирилл Петрович с несколькими сотрудниками обкома партии уходили из Н. последними. Немецкие танки уже перехватили главное шоссе, и Алексею с его спутниками на изнемогающем райкомовском «газике» пришлось пробираться на восток глухими проселочными дорогами.
Это были дни, когда военная обстановка менялась ежечасно. По всему громадному фронту от Балтики до Черного моря гремели лютые бои. Советские войска, еще не успевшие во многих местах пополниться основными отмобилизованными силами, дрались до последнего человека.
Так в течение шестнадцати дней держался отважный советский гарнизон в Бресте, погиб, но не сдался врагу; так было во многих городах, на многих рубежах советской обагренной кровью земли.
Все эти дни Алексей жил словно в горячечном бреду. Как все изменилось вокруг! Как изменился он сам! Он чувствовал теперь, как душа словно выгорела в нем, и в груди остался только горячий, обжигающий сердце пепел. Он бродил по улицам разрушенных городов. И дымящиеся развалины, развороченные крыши домов, заполненные ржавой дождевой водой воронки, кучи черной золы всюду вставали перед ним. Он закрывал глаза, и тогда ему казалось, что к сердцу его притрагиваются раскаленным железом. Чаще других ему рисовался последний момент перед взрывом моста; он слышал грозный гул и чувствовал дуновение могучей силы, поднявшей на воздух создание многих человеческих рук… Он ходил в толпе, надеясь встретить Кето или кого-нибудь со строительства, надеялся собрать служащих, чтобы в случае изменения обстановки к лучшему вновь вернуть их на новостройку, но последние события так разметали людей, что найти их и собрать в непосредственной близости к фронту становилось невозможным.
Мало-помалу Алексей утрачивал интерес ко всему, что занимало его до 22 июня. Все с меньшей надеждой думал он о возвращении на новостройку и с таким же странным равнодушием думал о новом назначении: сама мысль о руководящей работе где-нибудь вдали от того, что он видел, становилась для него невыносимой. Ему хотелось поскорее что-то решить самому, может быть, остаться, вместе с Кириллом Петровичем, во вражеском тылу, только бы не тянуться вместе с общим потоком, не прятаться в подвалы во время бомбежек.
Но ехать дальше на восток было необходимо: он получил из Москвы телеграмму: «Выезжайте немедленно Барановичи. Ждите там».
Немцы все чаще бомбили городок, в котором Алексей задержался на несколько часов. Над головой лопались снаряды зениток, осколки звякали по крышам. В полыхающем вспышками ночном небе неподвижно висели желтые груши развешанных немцами осветительных ракет. Маленький, спокойный до этого городок дышал, как умирающий.
Перед отъездом Алексей зашел к секретарю обкома в темный флигелек на пустынной окраине.
В плечистой фигуре с крупной лысеющей головой, в беспокойном взгляде Кирилла Петровича было что-то новое, сосредоточенно-бодрое. В комнате, слабо освещенной единственной керосиновой лампой, толпились незнакомые вооруженные автоматами люди. У Кирилла Петровича, кроме автомата, висевшего на груди, торчало за поясом несколько рубчатых гранат.
— Уезжаешь, Алексей Прохорович? Ну, а я, брат, остаюсь. Сам товарищ Сталин пожелал мне успеха, — сказал секретарь обкома, обеими руками сжимая руку Алексея. — Трава в поле сгорит, а корни остаются. Слыхал?
Они обнялись. Послышался отдаленный взрыв. Задребезжали занавешенные одеялами окна.