Волгины

Капитан Гармаш с повязкой на голове и Саша Мелентьев, уже успевший умыться и надеть сухую, чистую гимнастерку, сидели за столом над картой и уточняли систему боевого охранения, проверяли наличный состав батальона. Фильков возился у весело потрескивающей дровами печурки, гремел котелками, развешивал мокрые шинели. От расставленных на печке котелков вкусно пахло поджаренным салом и луком.
Едва Алексей переступил порог хаты, как навстречу ему бросились капитан и Саша.
— Комиссар! Алексей Прохорович! Да куда же она утащила тебя, эта Нина? — кричал Гармаш, тиская Алексея за плечи и моргая опухшими веками: — Обрадовалась случаю, чтобы завладеть тобой! Фильков, живо ужин! Чаю! Комиссар, мы тут достали в хозчасти бешеной водички погреться.
Фильков уже подносил комиссару полную кружку, Саша Мелентьев, улыбаясь, не сводил с него счастливого взгляда.
Алексей негнущимися, одеревенелыми пальцами развязал на шее шнурки плащпалатки, оглядывал всех растерянными глазами, не успевал отвечать на вопросы.
— Вырвались! Вырвались, комиссар! — кричал Гармаш, размашисто шагая по хате. — Спасибо тебе. Хорошо воевал. — Он подбежал к Алексею и, не успел тот что-либо ответить, обнял, поцеловал в губы. — Сестру видел? Какая, а?
Гармаш ткнул пальцем в грудь смущенно улыбавшегося Мелентьева.
— Вот — доблестный рыцарь… Видал? Нашел ее, а то бы пришлось ей в той балочке головку сложить…
Алексей схватил руку начальника штаба, сжал ее:
— Спасибо, лейтенант. Где она?
— В медсанбате… Где-то тут в селе, — ответил Саша.
Они заговорили о недавнем бое, о потерях, перебивая друг друга. Гармаш, с силой почесывая затылок, пыхтел:
— Пичугина жалко. Эх, Пичугин…
Фильков осторожно стянул с комиссара мокрую плащ-палатку. С чужой каски, которую дали Алексею бойцы (его собственную занесло куда-то взрывом), стекали дождевые капли.
— А не пойти ли тебе, Прохорыч, в госпиталь? — спросил Гармаш, вглядываясь в землисто-серое лицо комиссара.
— Я тоже так думаю, — подтвердил Саша Мелентьев. — Вам надо отлежаться.
Алексей поднял мутные глаза.
— А вы почему не идете? Кажется, вам обоим требуется перевязка.
— У нас царапины, — сказал капитан. — Это по ведомству Нины.
— А у меня легкие ушибы… Вот и квиты, — скупо усмехнулся Алексей.
…Рано утром он пошел разыскивать медсанбат. Надо было торопиться: дивизия готовилась к длительному маршу. Дождь перестал, но угрюмо-серые тучи все еще низко ползли над землей. Алексей шагал, опираясь на палку, еле передвигая по грязи ноги.
На его счастье остатки медсанбата располагались недалеко. Бойцы указали ему просторную хату, где помещались медицинские сестры.
Он вошел во двор, заставленный плотно сдвинутыми машинами, и увидел Таню. Она сидела на завалинке в своей розовой домашней блузке, босая, и расчесывала мокрые волосы.
«О, да они уже устроили себе баню. Значит, все в порядке», — подумал Алексей и окликнул сестру.
Таня откинула со лба влажную русую прядь и несколько секунд смотрела на Алексея блестящими, точно промытыми глазами, казавшимися на сильно похудевшем лице особенно огромными.
Они обнялись, как после долгой разлуки. Таня жадно разглядывала брата, будто ища на его лице следов пережитого.
— Мне уже кое-что рассказали о тебе, — как ты вчера воевала, — сказал Алексей: — Говорят, целый взвод фашистов перестреляла…
Таня покраснела, заморгала влажными ресницами.
— Какая чепуха, Алеша! Я застрелила только одного ихнего, только одного — это я видела собственными глазами. — Она с удивлением посмотрела на свои руки: — Вот этими руками, Алеша, даже странно. Но потом я растерялась и очень плохо стреляла. Отбивался все время Копытцов. Он гранатами их пятерых положил. А потом подошли другие, и они его убили… — Танин подбородок задрожал. — Я никогда не забуду, Алеша, своих раненых. Они все время стоят в моих глазах… Знаешь, какие-то бесформенные комки, — Таня зябко передернула плечами. — И этот… офицер… противный, с острым носом. Губы синие, а глаза белые, точно костяные пуговицы.
 
Алексей слушал, сосредоточенно ковыряя палкой землю.
— И кто это выдумал про меня? — продолжала Таня сердито. — И совсем я не делала того, что обо мне рассказывают. Мне даже совестно. Превратили меня в какую-то героиню. А я совсем сдрейфила, уверяю тебя… И не помню, как стреляла, честное слово. — Она поглядела на него своими ясными, полными недоумения глазами. — Не гожусь я для передовой, Алеша, ей-богу, не гожусь. Сидеть мне в медсанбате до конца войны…
— Ну, полно, полно, — успокоил ее Алексей. — Это ты напрасно.
Тяжелые, чавкающие грязью шаги донеслись с улицы. Алексей и Таня подошли к плетню.
— Гляди, Алеша, — прошептала Таня и побледнела.
— Пленных ведут, — удивился Алексей. — Вот неожиданная концовка к твоему рассказу. Оказывается, дивизия не только пробивалась из окружения.
Алексей пересчитал пленных (их было двенадцать) и ощутил что-то вроде торжествующей радости.
Немцы плелись, с трудом вытаскивая из грязи ноги, опустив головы. Их отечные, озябшие лица казались вылепленными из гипса, губы были плотно сжаты. Тужурки мешковато свисали с тощих, вяло опущенных плеч. Впереди, заложив руки за спину руки, шел остроносый немец в чрезмерно просторном ефрейторском кителе.
Пленные поровнялись с Алексеем и Таней. Остроносый скользнул по ним вороватым взглядом.
Таня вцепилась в руку Алексея.
— Алеша, это он… он… тот самый. Тот, что побил раненых.
Алексей изумленно взглянул на сестру.
— Ты не ошиблась?
— Нет, Алеша, нет. Я запомнила его на всю жизнь!
Она дрожала всем телом.
Алексей сказал:
— Ну что ж… Проверим. Пойдем со мной. Ты будешь нужна.
Алексей и Таня догнали конвойного.
— Чьи это пленные? — спросил Алексей.
— Первого батальона, товарищ старший политрук. Вчерась в лесу под Сверчевкой поймали.
Пленные остановились у кирпичного дома с железной крышей. Алексей сказал комиссару полка об остроносом, и спустя некоторое время старший сержант ввел пленного в дом.
В комнату, где сидели командиры, комиссар полка, Алексей и Таня, пленный вошел, виновато сутулясь, с подчеркнуто жалким видом. Он, повидимому, решил играть смиренную роль, но молчаливое упорство, с каким русские разглядывали его, смутило пленного. Они смотрели на него, как судьи.
Немец встретился с глазами Тани, и рыжеватые брови его чуть заметно поднялись, рот вяло раскрылся. Взгляд Тани прожег его насквозь. Где и когда он видел эту девушку, он не мог сразу вспомнить: все русские были для него на одно лицо.
— Разрешите, товарищ полковник, пленного допросить мне, — обратился Алексей к командиру полка, — кажется, у меня хватит на это знания немецкого языка.
— Да, да, пожалуйста. Помимо всего прочего, все мы имеем на это право, — кивнул полковник Синегуб.
Таня не спускала с немца глаз.
— Имя? — по-немецки спросил Алексей среди напряженной тишины.
— Пауль Шифнер, — подтянувшись, прокартавил гитлеровец.
— В какой части служили?
— Пехотный полк триста пятнадцатой дивизии.
Остроносый, оправившись от замешательства, отвечал вежливо и спокойно.
Алексей перевел ответ.
— Врет, — уверенно сказал полковник. — Мы вчера вели бой с дивизией СС «Викинг».
Алексей передал пленному слова комполка.
— Нет, я не эсэс, — замотал головой гитлеровец.
— Еще вопрос, — сказал Алексей. — Ваше образование?
— Я окончил университет в Гейдельберге, — метнув настороженный взгляд, ответил Пауль Шифнер. — Я хотел быть ученым.
— Вы офицер?
— Я ефрейтор.
— Какой факультет окончили?
— Философский факультет.
— Слышите? — обернулся к командиру полка Алексей. — Он окончил философский факультет.
Синегуб брезгливо покачал головой.
— Вот это философия — взрывать раненых!
— Разрешите, товарищ полковник, — привстала Таня. — Вчера он был в офицерском мундире, только чина я не знаю. И вот значки были здесь, как две змейки… — Таня показала на воротник фашистского философа. Пауль Шифнер взглянул на нее и лицо его стало иссиня-бледным: он вдруг узнал ее.