Мемуары генерала барона де Марбо

То, что отец говорил мне, меня очень заинтересовало, и я был склонен хорошо отнестись к тем людям, которых я видел в повозках. Я узнал, что это были семьи аристократов, которых забрали сегодня утром из их замков и везли в тюрьму Суийяк. Среди них были старики, женщины, дети, и я спрашивал себя, каким образом эти слабые люди могли оказаться опасными для страны, особенно когда я слышал многие голоса, просящие дать им что-нибудь поесть. Одна дама попросила у гвардейца разрешить ей выйти, чтобы купить что-нибудь из еды. Он очень резко отказал, и дама ему протянула ассигнат9, прося его сходить и купить немного хлеба. Гвардеец ей ответил: «За кого ты меня принимаешь? За бывшего лакея?!» Эта грубость возмутила меня. Я заметил, что Спир засунул в карманы коляски несколько булок, внутрь каждой он еще вложил колбасу. Я взял два таких хлеба и, подойдя поближе к коляске арестованных детей, пока гвардейцы отвернулись, бросил им этот хлеб. Мать и дети отблагодарили меня выразительными жестами, после чего я решил снабжать их едой каждый раз, когда это будет возможно. Я часто носил им самую разную провизию, из того, что заготовил Спир, расчитывая накормить нас, четырех человек, за те 48 часов, которые мы должны были провести в дороге до Тулузы.
Итак, мы отправились в путь. Спир и не подозревал о тех раздачах провианта, которыми я занимался все это время. Маленькие арестанты посылали мне воздушные поцелуи, родители всякий раз меня приветствовали. Стоило нам отъехать на расстояние в сто шагов, как мой отец, спешивший удалиться от этого зрелища, очень раздражавшего его, захотел остановиться в гостинице. Он пожелал съесть что-нибудь из того, что Спир загрузил в нашу повозку.
Сам отец и господин Го вместе искали во всех местах внутри повозки какой-нибудь провиант, но тщетно. Отец стал браниться на Спира, который с высоты своего сиденья клялся всеми чертями, что он наполнил повозку провиантом на целых два дня. Я чувствовал себя в несколько затруднительном положении. И, не желая, чтобы ругали бедного Спира, заявил, что во всем повинен я. Я ожидал выговора за то, что сделал это без разрешения, но отец поцеловал меня самым нежным образом, и многие годы спустя он говорил с особым удовольствием об этом моем поступке.
Вот, дорогие дети, почему я решил вспомнить об этом. Всегда чувствуешь себя очень хорошо, когда в определенных обстоятельствах совершил нечто полезное и получил одобрение от тех, кого ты очень любишь.
От Крессансака до Тулузы дорога была буквально забита добровольцами, которые весело и беззаботно отправлялись в Пиренейскую армию, распевая патриотические песни. Это оживление на дороге приводило меня в восторг, и я был бы вполне счастлив, если бы физически не страдал оттого, что меня укачивато и тошнило в течение почти всей поездки. Это заставило отца приказать-таки остановиться на ночь, чтобы я мог отдохнуть. Все равно в Тулузу я приехал очень уставший, но встреча с моим братом, которого я не видел четыре или пять лет, меня настолько обрадовала, что я мгновенно выздоровел.
Отец, как дивизионный генерал, командующий лагерем, расположенным в Мирайле, под Тулузой, имел право на служебную квартиру, в качестве которой муниципалитет города выделил ему прелестный особняк Рессегье, владелец которого находился в эмиграции. Мадам де Рес-сегье удалилась вместе со своим сыном в самые дальние апартаменты замка. Отец распорядился, чтобы ей оказывали самое глубокое почтение в связи с ее тяжелым положением.
В доме моего отца всегда было много народу, он принимал во все дни и должен был тратить на это немалые деньги. Хотя дивизионный генерал получал пособия различного рода и все его адъютанты получали также разные пособия, однако этого все равно не хватало. Надо было покупать тьму вещей, однако государство в те времена что старшему офицеру, что простому младшему лейтенанту не платило более восьми франков в месяц монетой, вдобавок к жалованью, выплачиваемом)' в ассигнатах, реальная стоимость которых таяла каждодневно. Так как мой отец обладал очень широкой нату рой, он приглашал в дом многих офицеров и имел большой штат прислуги (которую в те времена называли обслуживающим персоналом), 18 лошадей, экипажи, ложу в театре и многое другое. Все это требовало трат, которые делались из средств, накопленных еще во время нашей жизни в замке Ла Ривьер. Таким образом, с момента поступления отца на службу это состояние стало резко таять.
 
Хотя мы жили в самый разгар Террора, когда субординация в армии была не в чести, а хорошие манеры были, казалось, навсегда позабыты, мой отец сумел внушить большинству офицеров, которые посещали его, уважение к прежним обычаям. Исключительная вежливость царила в гостиных и за столом нашего дома. Среди офицеров, находившихся в лагере, мой отец располагал особыми симпатиями к двоим, которых он чаще, чем других, приглашал к нам. Одного звали Ожеро, он был главным аджюданом, то есть полковником штаба10. Другого звали Ланн. Последний был лейтенантом гренадерской роты в одном из батальонов волонтеров департамента Жер. Оба впоследствии стали маршалами Империи, и я был их адъютантом. Я расскажу о них подробнее, когда буду описывать, что происходило со мной в эти более поздние времена.
Ожеро, после того как он сбежал из заточения, вырвавшись из лап лиссабонской инквизиции11, воевал в Вандее, где отличился своей смелостью и легкостью, с которой ему удавалось управлять войсками. Он был прекрасным тактиком. Этой науке он выучился в Пруссии в то время, когда служил, и довольно долго, в пешей гвардии Фридриха Великого. За это его часто называли Великий пруссак. У него была безупречная военная выправка, он всегда был с иголочки одет, подстрижен, его волосы были всегда напудрены. Он носил длинную косу, высокие сапоги с отворотами, всегда начищенные до блеска. При этом у него был абсолютно воинственный вид. Такая одежда и выправка были особенно заметны в те времена, когда французская армия не отличалась блеском и состояла почти исключительно из волонтеров, не привыкших носить красивую военную одежду и очень мало заботящихся о своем туалете. Однако никто не осмеливался посмеяться над Ожеро за его привычки или внешность. Всем было известно, что он прекрасный дуэлянт, забияка и очень смелый человек. Однажды он заставил сдаться даже знаменитого Сен-Жоржа, искуснейшего фехтовальщика Франции.
Я уже сказал, что Ожеро был прекрасным тактиком, поэтому отец поручил ему руководить обучением батальонов новобранцев, из которых состояла большая часть его дивизии. Эти батальоны приходили из Лимузена, Оверни, страны басков, Керси, Жера и Лангедока. Ожеро их очень хорошо подготовил. Занимаясь этим, он и не подозревал, что работает для своих будущих побед. Войска, которыми командовал тогда мой отец, впоследствии составили знаменитую дивизию Ожеро, совершившую блестящие подвиги в Восточных Пиренеях и в Италии. Ожеро практически каждый день бывал у моего отца. Отец отвечал ему крепкой дружбой, которая никогда не была никоим образом омрачена.
Что касается лейтенанта Ланна, то это был молодой гасконец, живой, остроумный, очень веселый, без всякого воспитания и образования, но страстно желающий учиться. И это в те времена, когда почти никто не думал об учении всерьез. Он стал очень хорошим инструктором и, так как был крайне тщеславен, всегда с невыразимым удовольствием получал похвалы, которые расточал ему отец просто потому, что он их вполне заслуживал. Из благодарности Ланн, насколько возможно, баловал детей своего генерала.
В одно прекрасное утро отец получил приказ снять Миральский лагерь и перевести свою дивизию в армию генерала Дюгомье, осаждавшую Тулон, которым совершенно случайно овладели англичане. Тогда-то отец и заявил мне, что пора покончить с пансионом молодых барышень, что я должен продолжать учиться, получить настоящее образование и что мне нужно заняться более серьезными вещами и науками.
На следующий же день меня отправили в военный коллеж в Сорре-зе, где для меня, так же как и для моего брата, было уже приготовлено место. Мною овладели очень смешанные чувства... Не возвратиться больше к своим подругам, не увидеть больше пансиона Монгальви... Это казалось мне невозможным!