Луна над горой

Юань Цань велел одному из приближенных взять кисть и записывать. Голос Ли Чжэна разносился в воздухе ясно и четко. Он прочитал тридцать стихотворений, длинных и коротких. Каждое отличалось изяществом слога и красотой замысла – сразу было понятно, что писал их человек незаурядного таланта. И все же Юань Цань, отдавая им должное, смутно чувствовал: несмотря на все их достоинства, стихам не хватает чего-то неуловимого, чтобы их можно было счесть по-настоящему гениальными.
Тем временем Ли Чжэн, закончив читать, неожиданно заговорил другим тоном, будто насмехаясь сам над собой:
– Как ни постыдно мне признаваться – а ведь даже сейчас, когда пребываю в этом чудовищном облике, мне по-прежнему снится порой, будто собрание моих стихов лежит на столе у какого-нибудь ученого мужа в Чанъане. Вот что грезится мне в моем каменном логове! Посмейся надо мной – жалким человеком, который напрасно мечтал стать поэтом, а вместо этого превратился в тигра!
Юань Цань вспомнил, что и в молодости Ли Чжэн был склонен во всеуслышание предаваться самоуничижению, и на сердце у него стало печально.
– Добавлю, пожалуй, поводов посмеяться, – продолжал его друг, – и сложу небольшой экспромт о том, что чувствую сейчас. Попробую доказать, что прежний Ли Чжэн еще жив в этом теле.
Юань Цань вновь приказал спутнику записывать. Вот каковы были стихи:
 
 
Только мечтой ведомы, а не тревогой,
 
Шли мы когда-то с другом одной дорогой.
 
Я, возомнив, что путь отыщу кратчайший,
 
С торной сойдя тропы, очутился в чаще.
 
Друг мой достиг почета, живет богато,
 
Я растерял и то, что имел когда-то.
 
Тщетно взываю ночью к луне над пиком –
 
Песни мои обернулись звериным рыком.
 
 
Лунный свет уже совсем побледнел, а землю покрыли блестки росы; гулявший меж деревьями прохладный ветер говорил о том, что рассвет близок. Все присутствовавшие успели забыть о странности происходящего и искренне сокрушались о несчастной доле поэта. Ли Чжэн продолжал:
– Я сказал, что не знаю, почему меня постигла такая участь, но если подумать, то это неправда. Причины мне известны. Когда я был человеком, я старательно избегал других людей. Меня называли заносчивым и высокомерным. Никто не понимал, что причина такого поведения – в моей застенчивости. Конечно, я гордился тем, что на родине мне прочат большое будущее. Но то была гордость, смешанная с робостью. Так же и с поэзией: я мечтал прославиться, но никогда не пытался ни найти учителя, ни сойтись ближе с другими поэтами, чтобы отточить свое мастерство. Но и признать себя человеком обычным, не наделенным великим даром, тоже было ниже моего достоинства. И вновь – причина крылась в той самой робкой гордости и высокомерной застенчивости. Я будто держал в руке неограненный камень и боялся его огранить – вдруг он окажется пустышкой? – и в то же время не решался отбросить, как обычный кусок черепицы, льстя себе надеждой, что он все-таки драгоценный. Чем дальше, тем больше я отдалялся от мира, избегая людей; обида и страх подливали масла в огонь, а замешанная на робости гордость росла и становилась все непомернее. Говорят, каждый человек – укротитель, а зверь, которого он укрощает, – его собственная натура. В таком случае моим зверем было высокомерное самоуничижение. Подобно тигру, оно пожирало меня: мучило моих жену и детей, отталкивало друзей – и в конце концов я стал снаружи таким, каким давно был внутри. Теперь, оглядываясь на свою жизнь, я понимаю, что впустую растратил тот небольшой талант, которым обладал. Я повторял чужие слова: жизнь слишком длинна, чтобы не делать ничего, но слишком коротка, чтобы сделать что-то стоящее. На самом же деле мной владели трусость – я боялся, что раскроется мой недостаток таланта, – и лень – я не желал прилагать усилия, чтобы чего-то добиться. Многие поэты, от природы одаренные куда меньше, чем я, стали великими потому, что посвятили жизнь неустанному самосовершенствованию. Став тигром, я наконец понял это – и душу мою снедает жгучее сожаление об упущенном. Жить как человек я больше не смогу. А значит, даже если теперь я сложу великое стихотворение – как сделать так, чтобы о нем узнали? К тому же, что ни день, во мне все больше и больше звериного. Что мне делать? Что делать с мыслями о прошлой жизни, проведенной напрасно? Порой я не в силах терпеть эту муку. В такие моменты я взбираюсь на утес на вершине горы и реву, глядя в небо – пытаясь избыть печаль, сжигающую мне сердце. Там я был и вчера. Как бы мне хотелось, чтобы кто-то понял мою боль! Но звери, услышав мой рев, разбегаются в страхе. Всё вокруг – горы, деревья, луна, роса – видит лишь обезумевшего от ярости тигра. Сколько бы я ни прыгал и ни катался по земле – им невдомек, что я испытываю. Никто не понимал меня и тогда, когда я был человеком, – не ведал, как уязвима моя душа. Шерсть моя мокра – но это не роса…
 
Начинало светать. Откуда-то из-за деревьев печально протрубил рожок, возвещая зарю.
– Нам пора попрощаться, – продолжал Ли Чжэн. – Скоро мной вновь овладеет безумие, и я стану тигром. Но прежде чем мы расстанемся – у меня есть еще одна просьба. Позаботься о моей семье. Они по-прежнему живут в Голюэ и о постигшей меня участи ничего не знают. Когда вернешься с юга, скажи им, что я умер! Только умоляю, не рассказывай о том, что слышал и видел сегодня. И – быть может, я прошу слишком многого, – но, надеюсь, ты позаботишься о них и не допустишь, чтобы они умерли где-нибудь у дороги от голода и холода. Хоть я никогда и не смогу отплатить тебе за твою доброту…
Вслед за этими словами из зарослей послышались громкие рыдания. Юань Цань тоже прослезился и поспешил заверить Ли Чжэна, что выполнит его просьбу. Тот, однако, вновь сменил тон и заговорил со знакомым насмешливым самоуничижением:
– По правде говоря, будь я и в самом деле человеком, я попросил бы об этом в первую очередь. Но нет, я подумал о своих жалких поэтических потугах прежде, чем о голодных детях! Воистину, такой человек заслуживает того, чтобы превратиться в зверя…
Ли Чжэн предупредил: по пути из Линнаня им лучше ехать другой дорогой, – ведь к тому времени он будет тигром и может, не признав, напасть на старого друга. Напоследок он попросил Юань Цаня обернуться, когда тот взойдет на ближайший холм. Так Ли Чжэн откроет ему свое истинное обличье; не потому, что желает похвастаться, но потому, что, раз увидев чудовищного зверя, Юань Цань уж точно не захочет встречаться с ним снова.
Сердечно простившись с Ли Чжэном, Юань Цань уселся в седло. Из кустов доносились горестные стенания. Плакал и Юань Цань. То и дело оглядываясь назад, он неохотно тронулся с места.
Достигнув вершины холма, он и его спутники, как и было уговорено, задержались, всматриваясь в лесную поляну позади. Внезапно из зарослей выскочил тигр. Он взглянул на совсем побледневшую луну, зарычал – раз, другой, третий – и одним прыжком исчез в чаще.
Больше они его не видели.
  
Мастер
 
Один человек по имени Цзи Чан [3], живший в городе Ханьдань, столице царства Чжао [4], мечтал стать величайшим лучником на свете. Он решил, что не найдет себе учителя лучше, чем прославленный мастер стрельбы из лука Фэй Вэй, про которого говорили, будто он со ста шагов попадает в ивовый лист. Преодолев большое расстояние, Цзи Чан явился к нему, прося, чтобы мастер взял его в ученики.
Первым делом Фэй Вэй велел ему научиться не моргать. Цзи Чан вернулся домой и, забравшись под ткацкий станок жены, лег навзничь. Там он пристально уставился на педали, которые быстро двигались вверх-вниз перед самым его носом. Жена, не понимавшая, что происходит, встревожилась: ей совсем не хотелось, чтобы муж смотрел на нее снизу, да еще и в то время, когда она в неизящной позе сидит за ткацким станком. Но Цзи Чан отругал ее и велел продолжать работу. День за днем он упражнялся подобным образом, привыкая не моргать. Прошло два года, и наконец он добился того, чего хотел: веки оставались совершенно неподвижными, невзирая на мелькание педалей. Цзи Чан больше не нужно было лежать под станком. Он до того отточил свое новое умение, что даже кончик острого шила, задевающий ресницы, не мог заставить его зажмуриться; даже огненные искры, летящие в глаза, или внезапно взметнувшийся столб пепла были ему нипочем. Он вовсе разучился закрывать веки, и потому они оставались открытыми даже ночью, когда Цзи Чан спал. Наконец, когда меж его ресниц сплел паутину крохотный паучок, герой решил, что готов снова предстать перед учителем.