Вечный юноша

Обещала познакомить со стихами Ирины ряд московских и ленинградских писателей.
Я тебе говорил, что Ник. Ник. написал книгу об Ирине. Написана она в очень интимном, «семейном духе» и больше годится для «семейного архива», чем для широкого круга читателей и, тем более, наших советских.
Так как творчество Ирины слишком интимно переплетено с ее личной судьбой и т. к. Ник. Ник. вложил в книгу и свое, сугубо субъективное, любовью (…) к Ирине — не сумев или не захотев связать эту судьбу с судьбами времени — получился «трагический человеческий документ», очень узко интимного характера.
Я верю, что если бы Ирина дожила до возвращения (в те годы, когда об этом поднимался вопрос — возвращаться она не хотела: «Отдам Игоря Юрию, пускай уезжает с ним в Россию, а сама кончу жизнь самоубийством» (дневник Ирины) на родину — судьба бы ее творчества была бы иной.
Кажется, она умело и очень живо отзывается и на современные ей события, они ее глубоко волновали — «Сакко и Ванцетти», «Линдберг и Чемберлен».
 
 
«А в тюрьме выводят на расстрел
 
Самых, лучших, и непримиримых»
 
 
(1942 г.)
 
 
— Где-то стенанье сирен
 
В мерзлом, и мутном тумане.
 
Шум авионов во мгле,
 
Пушечный дым по земле
 
И корабли в океане…
 
— Господи, дай же покой
 
Всем твоим сгорбленным людям,
 
Мирно идущим ко сну,
 
Мерно идущим ко дну,
 
Вставшим у темных орудий.
 
 
(1940 г.)
Это и есть сублимация подлинного гуманизма.
Я выбрал наугад, а ведь это у нее значительная часть творчества. Ник. Ник. не сумел этого ни показать, ни, по-моему, заметить. Сам слишком как-то далек от живой жизни и все его внимание сосредоточено на прошлом и на личном. Это одна из характерных черт его характера — слабого и растерянного человека — не эгоцентризм, а «старческий эгоизм», он был ему свойствен уже с момента нашего знакомства.
В конце концов, у всех нас, людей одинаковой судьбы, конечно, в какой-то мере, жизни загублены; прошли ли они впустую — этого я не знаю. Может быть, в самом поражении — есть внутренняя победа. Одна из любимых тем Хемингуэя (какая нелепая гибель! Если это действительно аксидан?).
Что стоила бы наша жизнь, если бы в итоге всех бедствий, начиная с юности, мы пришли бы не к возвращению на родину, не к участию в строительстве новой жизни, а к какому-нибудь мещанскому эмигрантскому благополучию, как те, кто стали хозяевами либо (…) русских кабаков, со «specialite de la maison», либо гастрономических лавочек, или, что не лучше, свое национальное «первородство», свою принадлежность к русской культуре променяли на nationalite francase или любая другая, превратившись из Сепуржинского в cher Sepour, из Андрея Войцеховского в cher Andre Voy, в порядке — «за чечевичную похлебку».
Вот почему в этой внешней победе людей с «выдающимися подбородками» (в свое время покойный Игорь Платонович Демидов этим людям посвятил ряд умильно-сентиментальных статей в «Последних новостях», а какой-то шутник называл их «людьми с выдающимися челюстями») квадратными челюстями, доплывшими до такого благополучия, я усматриваю «человеческое поражение».
Или, подобно фр. эмиграции, «ничего не поняли бы и ничего не забыли, ничему не научились», окаменели бы в своих предубеждениях и мертвых взглядах давным-давно исчезнувшей среды, когда-то породившей нас; как те эмигрантские зубры, которых ты имеешь возможность лицезреть в Париже.
И жизнь прошла бы мимо нас, и мы прошли бы мимо нее или, вернее, не прошли бы, а «сиднем просидели бы на месте».
 
И если чем-то и определена наша жизнь, то — мучительным беспокойством, упрямыми поисками верного пути, который и привел нас на родину, где все вещи, в конце концов, более или менее, встали на свои места.
Трагедия заключается в том, что жизнь к этому времени почти прошла и по-настоящему творчески проявить себя — уже нет ни сил, ни времени. Такова судьба и Ладинского. Ведь даже и его книги не более чем переработанные эмигрантские издания: «XV легион», «Голубь над Понтом», «Анна Ярославна» — она, кажется, сдана в печать, тоже была написана там.
***
 
 
Я не был и теперь уже не стану
 
Бойцом упорствующим, и слепым,
 
Хотя до дней последних не устану
 
Петь человечность и не верить злым.
 
 
 
Увы, слова прекрасные по сути
 
Зловещую отбрасывают тень,
 
Осаживаются, в сознанье мутью,
 
Туманят мутью будущего день.
 
 
 
Тревожит сердце, что еще немало
 
И правды приблизительной, и лжи…
 
За искренность!
 
За чистое начало!
 
Я, вопреки всему, оружию не служил.
 
 
1960 г.
***
 
 
Бутылкой, выброшенною за борт,
 
Скиталась жизнь моя по океанам,
 
Внимательный не привлекая взор,
 
Но полнилась и солнцем, и туманом.
 
 
 
Её щадили бури много раз!
 
И ветер бедствий гнал её по свету.
 
Ещё в младенческий далёкий час
 
Судьба вручила тяжкий дар поэта.
 
 
 
Среди великих бед и певчих слов
 
Я прожил жизнь.
 
Как? — С толком иль без толка?..
 
И на песке у отчих берегов
 
Она лежит сверкающим осколком.
 
 
октябрь, больница, 1961.
***
 
 
Трепещут тополя в осенней синеве.
 
И облака — густые хлопья ваты —
 
Медлительно идут и тенью по траве
 
Сбегают вниз по солнечному скату.
 
 
 
Летят над сжатыми полями журавли
 
И в небе крик протяжный и прощальный.
 
О чём кричат? — о днях первоначальных,
 
(здесь вначале было: «что будит сны»).
 
О жизни, о судьбе, о людях, что ушли?..
 
 
больница.
Что будит сны — косноязычно, тупое звучание.
На рыбалке
 
 
Медлительное облаков движенье.
 
В осенней просини несёт река
 
Мир тишины и зябких отражений,
 
Заколебавшихся у поплавка.
 
 
 
Взлетев! Резко чертит удочка кривую,
 
Сверкнув на солнце мокрой чешуёй,
 
Расплачивается за роковую
 
Свою ошибку окунь небольшой.
 
 
 
И кто-то, подошедший незаметно,
 
Приветливо мне «здравствуйте» сказал.
 
«Как клёв?»
 
И я,
 
С приветствием ответным
 
Ему я место рядом указал.
 
 
 
И выпустил табачный дым сквозь губы,
 
О рыбной ловле, жизни и судьбе
 
Беседует с тобою дружелюбно
 
Ещё вчера совсем чужой тебе.