Вечный юноша

— Вся зарубежная литература — в дальнем странствии — и сколько еще книг, написанных на берегах Сены, со временем вернется к своему народу?
Зато писания другого бывшего «парижанина» Дмитрия Кобякова заставили вспомнить другие строчки басни Крылова:
 
 
Из дальних странствий возвратись.
 
Какой-то дворянин (а, может быть, и князь)
 
С приятелем своим, пешком, гуляя в поле,
 
Расхвастался о том, где он бывал
 
И к былям небылиц без счета прилагал…
 
 
«Встреча с Маяковским», «Вечер в Париже» и особенно «Последнее свидание» Д. Кобякова во многих местах похожи на повествование «вышеозначенного дворянина».
«Встреча с Маяковским», которому Д.Кобяков, как Вергилий Данте, показывает парижский «ад еврейского квартала», мы принуждены верить — за отсутствием иных свидетелей.
Может быть, действительно Маяковский и ударил «наотмашь, изо всей силы палкой по загремевшей трубе с афишами «Фоли Бержер» и «Казино де Пари» (с полуобнаженными дивами), расклеенными в этом большом квартале, хотя обычно такие афиши
расклеивают на «Больших Бульварах», на «Елисейских полях» и т. д., — там, где есть клиенты.
А квартал этот парижане знают: бедный квартал, вывески на еврейском языке, еврейские булочные и гастрономические магазины, но все же дома там — как во всех бедных кварталах Парижа, неказистые, старые, но приличные. Поэтому картина нищеты и грязи, какую изобразил Кобяков, — преувеличена.
А немцы не устраивали в еврейском квартале Парижа гетто, они хватали и свозили в Дранси (в лагерь) для «отправки» в неизвестном направлении «всех евреев» — бедняков из еврейского квартала, и богачей из аристократических «Пасси» и «Отей».
Что же касается до лачуг и грязи, то в те годы можно было показать места много хуже «еврейского квартала» — так называемую «Зону» на окраинах Парижа, где люди действительно ютились не в домах (пусть старых и давно не ремонтированных), а в полуразбитых вагонах и хибарках, построенных из грязных досок и заржавленных железных листов — теперь эта «Зона» уже не существует.
Во втором рассказе — «Вечер в Париже» Кобяков верно изображает Куприна и его тоску по России. Андрей Седых в своей книге «Далекие, близкие» тоже говорит об этом.
Куприна, как известно, увезли в советскую Россию совсем больного и уже плохо соображавшего, но — подчеркивает Андрей Седых — «было бы ошибочно думать, что эта последняя, трагическая поездка Куприна не соответствовала его сокровенным желаниям».
Иное — о Бунине. Слова, которые, якобы, Куприн сказал Кобякову о настроении Бунина, вызывают большие сомнения.
«— Вы знаете, — и он хитро посмотрел на меня, — пишет Кобяков, — ведь Бунин очень хочет ехать домой, даже шаги какие-то предпринимал и очень боится, чтобы об этом не узнали».
Бунин в то время как раз был настроен особо антисоветски, все это знали, возвращаться в Советскую Россию не собирался и, конечно, «шагов» не предпринимал.
Вообще, как только дело доходит до Бунина, и в следующем рассказе Кобякова «Последнее свидание» появляется все больше и больше неувязок.
Начнем с того, что до получения Нобелевской премии Бунин был крайне стеснен в средствах и вряд ли мог позволить себе посещать дорогие русские рестораны с артистической программой, где бутылка шампанского стоила «целое состояние» и все цены были доступны только очень богатым иностранцам
Второе, хотя Бунин и был всегда любезен (а порой даже и очень мил) с представителями «эмигрантского поколения» (т. е. поэтов и писателей, начавших писать уже в эмиграции), несмотря на то, что многие из них бывали у него на дому и часто встречались с ним, например, на «воскресеньях» у Мережковских, сидеть запросто с Буниным в очень дорогом ресторане «молодым», помнится, не случалось.
Бунин вне литературных собраний бывал всюду в среде своих сверстников — писателей старшего поколения или своих личных друзей — с последними «молодые», естественно, не имели ничего общего.
 
Рощин, не очень талантливый писатель, подражавший Бунину, действительно увивался около него — но где было нищему Рощину посещать дорогие рестораны?
Далее у Кобякова начинается уже совсем какая-то ерунда.
Княгиня (в русском ресторане, в представлении Кобякова, должны были сидеть князья и княгини, хотя у большинства из них средств для посещения дорогих ресторанов тоже не было), глядя на Бунина изрекает: — «Так это и есть Бунин? Совсем не похож! — категорически заявила княгиня, рассматривая писателя сквозь лорнет. — Какой он маленький. Вот так гигант русской литературы!»
В эпоху «Возрождения», т. е. с 1927 года в Париже всякий мало-мальски культурный эмигрант знал Бунина в лицо — ведь Бунин устраивал свои литературные чтения и постоянно бывал на всех литературных собраниях и в «Зеленой Лампе».
Его высокая стройная фигура, его гордый «бунинский» профиль был знаком всем и нужно было быть исключительно подслеповатой дурой, чтобы воскликнуть: «Какой он маленький!»
Далее, фраза: — Да, Рощин! Пишет в «Возрождении», а говорят про него «большевистский шпион». В то время, в двадцать годах, — сплошной вымысел.
Рощин бывал в правых кругах, писал в правом «Возрождении», считался правым среди своих коллег по Монпарнасу никому в голову не могло придти, что потом, после войны, он примет советское подданство. К тому же Рощин («Кто? Рощин» у Кобякова) вовсе не был столь видным писателем, чтобы о нем спрашивали: «Кто?»
Далее, минуя явно взятого на прокат у Толстого «Друбецкого» (Друбецких не существует), якобы поносившего Бунина в том же ресторане («Большевик ваш Бунин! Пишет сейчас в поганых жидо-масонских «Новостях» — Бунин тогда писал в «Возрождении») совершенно невозможен Кобяковым эпизод с «Мадемуазель Дени», якобы раздевавшейся донага под музыку на глазах у публики в русском ресторане. «Strip tease» (и сейчас, конечно, не в ресторанах, а в специальных учреждениях) появился во Франции только после войны. А в довоенное время за такой «номер» ресторан закрыли бы немедленно, да еще русский!
Плевицкая, как известно, имела не очень сильный голос и пела всегда только русские песни. У Кобякова же она поет цыганские романсы.
«Рощин расплачивался с подбежавшим лакеем…» — откуда у него такие деньги?
Говорить о Нобелевской премии — кому ее дадут? — в то время никто из русских не стал бы. «Нобелевкой» (у Кобякова, какое словечко!) просто никто не интересовался и, конечно, не мог предугадать, кому ее присудят через несколько лет, в 1933 году.
Французские журналисты в то время были абсолютно равнодушны к Бунину и к другим русским эмигрантским писателям кроме Мережковского, который один из всех писателей-эмигрантов был еще до революции известен французам.
Поэтому никаких «бокалов» они тогда не протягивали Бунину в «Ротонде» (русские писатели и поэты в то время собирались к тому же не в «Ротонде») и даже после получения Буниным Нобелевской премии о таких импровизированных чествованиях
мы что-то не слыхивали.
«В нашем советском лагере» во время войны Бунин не был. Как русский патриот, подобно многим другим эмигрантам, отнюдь не (…) вечную Россию от гитлеровского завоевания. Это отнюдь не означает «быть в советском лагере». После войны сам Бунин, когда некоторые лица стали распространять слухи о том, что он, якобы, хочет вернуться в Советскую Россию, яростно опровергал эти слухи и в печати, и в частных письмах.
Наконец, «последнее свидание» — когда Бунин лежал мертвым в своей квартире, двери в которую, якобы, были открыты, — «вошел в переднюю. В комнате ни души» — тоже какое-то странное.
Сам Кобяков говорит, что когда он выходил из квартиры, «навстречу подымались черные люди. Они несли боком открытый гроб».
Получается, что к моменту положения Бунина во гроб в квартире не было ни души — ни Веры Николаевны, ни Л. Зурова, ни священника и никого из многочисленных друзей и почитателей!