Вечный юноша

 
 
… И вечный бой,
 
Покой нам только снится.
 
Сквозь кровь и пыль…
 
И нет конца! Закат в крови.
 
Из сердца кровь струится.
 
Плачь, сердце, плачь…
 
Покоя нет! Степная кобылица
 
Несется вскачь!
 
 
Великий, гениальный поэт.
30.
«Если для Блока принятие Октябрьской революции было итогом его жизни, логически завершающим выводом из всего круга его многолетних мыслей, предчувствий, переживаний, — то для А. Белого это являлось следствием резкого и довольно внезапного перелома, произошедшего в его общественно-политических взглядах, поскольку он, конечно, не мог — при всей своей изолированности от освободительной борьбы народа — остаться равнодушным к ходу исторической жизни в России».
В.А. Орлов «Пути и судьбы»,
1963 г. «Советский писатель».
31.
«Когда она овдовела, в ней еще были приятности, пригодные для неприхотливого обихода, и к ней кое-кто засылали (?) своих…»
«Однодум», Н.Лесков.
32.
(Переписанное от руки стихотворение Е. Евтушенко «С.Есенину», со многими вопросами Ю.С. — Н.Ч.).
Валя привезла эти стихи из Москвы, где они ходят по рукам в рукописи, как стихи Евтушенко. Все эти рукописи — нечто вроде современной «потайной» литературы.
33.
«… и молитвенницами за затолокший их мир Божий…»
Лесков.
«…несметного количества слеглого сена…»
там же.
«в разлатом циновочном вояже.
В своей нищебродкой жизни»
Из письма Рае
…Сам я в своей жизни, когда дело касалось меня, правда, не умел взвешивать и рассуждать, призывая на помощь здравый смысл. К «здравому смыслу» у меня всегда было ироническое и презрительное отношение — я жил чувством и страстями.
Мы только-только были объявлены женихом и невестой с Ириной (у нас не было еще физической связи), когда выяснилось, что Ирина неизлечимо заболела острой и тяжелой формой диабета. Я помню, какое возмущение у меня вызвали слова Ник. Ник., когда он заявил мне, что я вправе, в виду несчастных обстоятельств, отказаться от намерения жениться на Ирине. В мои 29 лет заявление Ник. Ник. показалось мне диким и оскорбительным. Мы очень любили с Ириной друг друга, и неужели от того, что бесконечно дорогой и любимый человек неизлечимо заболел, я мог разлюбить и отказаться от него?
Оборачиваясь на свою жизнь, я часто думаю, что никогда не был по-настоящему «взрослым» человеком, я всю свою жизнь оставался безрассудным юношей. И до седых волос так и не смог приобрести «почтенности», положительной солидности, не смотря на пузо. Сожалел ли я об этом? Нет. Никогда, нет! Сожалею о другом — слишком мало успел сделать в своей жизни, слишком много и бессмысленно зря растрачивал драгоценное время, слишком много с детства мечтал и мало действовал, слишком часто кипел впустую, постоянно искал, сомневался, постоянно боролся с самим собой. Некоторые вещи не могу себе простить. Между прочим, то, что в 1936 году не уехал вместе с Алешей Эйснером в Испанию, в интернациональную бригаду (для этого нужно было оставить на произвол судьбы умирающую Ирину, но не только это меня удерживало, на Иру сваливать нечего).
Я честно вел себя во время оккупации, но мало активно.
Не из трусости, а, видимо, по натуре своей я не борец.
Но я любил в своей жизни и любил по-настоящему, и это великое счастье, а вот ненавидеть по-настоящему не умел, именно поэтому и не стал борцом.
А свойственно мне не рациональное, а эмоциональное, чувственное, эстетическое восприятие жизни, и, увы, скорее пассивное, чем активное, хотя люди думают обо мне иначе, но я-то себя знаю лучше, чем знают меня люди…
 
 
 
Полуправда — порожденье лжи.
 
Полуправда — порождает ложь.
 
Мы хватаемся, «во имя» за ножи.
 
Только нож всегда есть нож.
 
 
 
Полуправда все разъест, как ржа,
 
Все опошлит, все перевернет —
 
Совесть — в верткого ужа,
 
А свободу — в гнет.
 
 
Юрий Софиев
Отправил письмо Рае, 12/III.
«Никогда родина так не мила, как тогда, когда ее не видишь. Все маленькое, все скверненькое остается, а хорошее встает и рисуется в памяти»
Лесков (…)
 
 
Что ж, — пожалуй, еще круговая порука,
 
Или проще — у каждого рыльце в пушку.
 
Но я верю упорно: далекие внуки…
 
 
«…добрая слабость простительнее ревности не по разуму — в том деле, где нет средства применить ревность разумную».
«На краю света», Н. Лесков.
Вот, однако же, можно было с такой силой и с такой правдивостью и честностью «клеветать» на чиновничью, официальную Россию.
Не боялся этого делать и Салтыков-Щедрин, потому что был русским писателем, настоящим, а не Пупосвинном, хотя и носил вице-губернаторский мундир.
Одна из (…) «статей» понятия «русский писатель» — анти чиновничество, до конца правдивая, независимая от всякой казенщины, официальщины.
34.
Объяснял ребятам.
(Длинный список русских царей, кто за кем — от Ивана Грозного до Николая II, со всеми ответвлениями их родословной и небольшими комментариями: «Период от Екатерины I до Екатерины II, когда судьбы империи решались в “горячих постелях”». Определение М.Ал. Алданова» — Н.Ч.).
35.
О Дуракове.
Энергия стиха. Нежный, лирический, иногда переходящий в каламбурность.
О, удивительное Вранье,
Расскажешь — скажут, что вранье.
Напоминает Давыдовское:
Он весь был в немощи;
Теперь попал он в мощи.
Общее и бурное воодушевление.
Цветастый платок.
Она серьезнеет, (гл. серьезность(?)).
Хороший. Шебутной (?) только.
(Шкляр? Шкявер?) Григорий Георгиевич.
(…).
Создатель музея Рериха в Париже.
Активный фр. резистант.
Через него я устраивал документы для Тони Платоненко.
(Вырезка из газеты «Тарсис в Англии», перед процессом Синявского и Даниэля». Фото девушки в купальнике и соломенной шляпе в горах — Н.Ч.).
  
ДНЕВНИК Ю. СОФИЕВА (Вырезки, заметки, корреспонденции. Март-январь 1966, 1967–1969)
 
1.
(Письмо кому-то — Н.Ч.).
10/IV
Многоуважаемый Леонид Натанович!
Извините, что отвечаю Вам с большим опозданием. Рад был Вашему письму. Я наконец начал работать у себя в Институте — вернее, дома, т. к. дирекция освободила меня от обязанности являться в лабораторию — прихожу только за материалом. Этим и объясняется мое опоздание с ответом. Я постараюсь постепенно ответить Вам на Ваши вопросы, но на некоторые из них, к сожалению, ответить не сумею. С Александром Салтыковым никогда не встречался, так как этот «глухой старый граф» был один из идеологов «Возрождения» — мира для моей среды враждебного. Салтыкову посвящает несколько строк Любимов «На чужбине» (216 стр.) — это был человек и «его круга» и его газеты. Ив. Лукаш тоже не бывал завсегдатаем парижской литературной среды и коротко с ним я знаком не был. Жил он под Парижем, в Медоне. Он умер, если не ошибаюсь, накануне войны. В мои студенческие годы, в Белграде — я впервые познакомился с его стилизованной романтикой 18 века. И нужно сказать, мы сразу запомнили его имя — белградская молодежь. Но впоследствии, в Париже, у меня с ним дальше шапочного знакомства дело не пошло. По работе случайные встречи с ним у меня оставляли всегда, все-таки, какое-то симпатичное впечатление.