Избранные письма. Том 2

Но даже и в самой работе. Он не только не будет жадно ловить углубления и искания режиссера, чтоб потом из намеков создать что-либо, — режиссер может напрягать все нервы и всю фантазию, он будет принимать это как обязанность со стороны режиссера, которого он слушается только из одолжения. Ему, кажется, и в голову не приходит, что режиссер совершенно не обязан играть за него, что режиссер руководим одним желанием, чтобы этот актер сыграл как можно лучше в пьесе, в которой он участвует, в театре, в котором он служит и который считает своим. И в то время, когда режиссер с другими участвующими охвачены этим общим желанием, один этот актер почему-то считает себя вправе распускаться в индифферентизме.
Не заступайтесь за него, Леонид Миронович, возражением, что ему роль не по душе. Этим Вы окажете ему совсем плохую услугу…
Вы сами великолепно понимаете, что все это я должен Вам высказать. Во-первых, я обязан оберегать приличный и деловой тон репетиций, как и всяких работ в театре. А во-вторых, {88} я не хочу говорить о Вас за глаза то, чего не мог бы сказать в глаза.
Поберегите же и Вы вместе с нами тон репетиций от актерской распущенности.
 Вл. Немирович-Данченко 
  273. К. С. Станиславскому[143]  
 Март – апрель 1912 г. Петербург 
Дорогой Константин Сергеевич!
Я наметил репетиции — Вам дали этот списочек? Я прошу Вас взять на себя три репетиции «Вишневого сада» — Косминская[144]. То, как я немного занимался с нею, наверно, ни в каком случае не помешает.
Но тут же, в эти две недели, надо — и это самое важное — обговорить Вашу работу в театре в будущем году. Что мог, я подготовил для выбора.
Для сезона у меня есть только две пьесы — «Пер Гюнт» и пьеса Андреева. В постановке «Пер Гюнта» есть принципиальные вопросы, и Вы поможете разрешить их. Для этого я выписал Марджанова в Петербург. То есть Марджанову-то, кажется, все ясно, как ставить пьесу, да я-то не очень доверяю. Как никак, ведь это постановочная пьеса![145]
На 3‑й пьесе я не останавливаюсь, потому что все надеюсь, что та пьеса или одна из тех, которыми Вы будете заниматься, будет третьей, а не четвертою. Лучше я буду иметь в запасе четвертую, чем третью. Все это зависит от переговоров с Вами. Как Вы захотите. А и у Вас это, вероятно, будет в зависимости от того, насколько сложна будет пьеса, выбранная Вами. Одну, может быть, Вы будете ставить два года, а другую — три месяца. Разумеется, Ваше категорическое заявление об отсутствии срочности очень связывает, в особенности в распределении ролей и работ, но я не смею не считаться с этим заявлением и как-нибудь насиловать Вас.
Так вот, выбор 3‑й пьесы сезона находится в зависимости от переговоров с Вами. Когда Ваш выбор будет сделан, тогда уж я буду разбираться в распределении работ и ролей[146].
{89} С художниками дело стоит так.
Рерих, стало быть, вовлечен в «Пер Гюнта».
Симову, так или иначе, придется дать работу. Иначе ему будет не на что существовать. Будет ли это пьеса Андреева или дать ему реставрировать старые пьесы?
Затем нужно дать работы Добужинскому и Бенуа. Оба ждут. С Бенуа я опять перекинулся несколькими словами (это уже в третий раз, и в третий раз он повторяет мне, что ни малейших претензий не имеет и работать готов). Но не знаю, как Бенуа, а Добужинский очень против слишком затяжной работы, — как было с Тургеневым. Может быть, ему дать пьесу Андреева?[147]
Все эти мысли я забрасываю Вам до нашей беседы. Прилагаю и листик с репертуаром[148].
Я только об одном буду просить, дорогой Константин Сергеевич. Каковы бы ни были Ваши желания, — выскажите их как можно определеннее. Вникните, как трудно распределять работы, принимая во внимание распределение актерских сил, занятий мастерских, другие пьесы, старые пьесы, бюджет, Незлобина и Малый театр[149] и проч. и проч. и проч. Всем этим я буду заниматься уже летом, но до лета мне надо знать точно, чего Вы хотите на эту зиму, имея в виду и необходимость провести правильно сезон.
 
Ваш Немирович-Данченко
  274. Л. М. Леонидову[150]  
 Конец марта – апрель 1912 г. Петербург 
Многоуважаемый Леонид Миронович!
На три часа я вызвал Лазарева, чтоб пробежать с ним роль Короткова, и Ефимова для роли слуги Карениной. Не надо, я думаю, распространяться, чтоб убедить, что в Художественном театре, в петербургских гастролях, где жадно смотрят на каждую фигуру, Лазарев будет самым буднично-заурядным, не выше заурядной провинциальной труппы, а Ефимов никак не может заменить Лазарева. И тот и другой будут напоминать о дешевеньких труппах. Скоро придется, вероятно, {90} заменить и Вишневского — по мотивам, логически вытекающим из замены Вас Лазаревым[151].
Но еще до репетиции с Лазаревым я хочу спросить Вас…
Мне приходит в голову — да почему я это делаю? Может быть, я спешу с поступком, на который Л. М. сам пожмет плечами. Даже больше; сам задаст мне вопрос, зачем я так поступил? Ну да — заменить его Грибуниным и оставить Лазарева на месте слуги Карениной — тут нет художественного ущерба, но раз это невозможно…
Я обещал освободить Вас от Короткова. Почему? — спрашивают меня. Потому что я совершенно понимаю моральное состояние актера — шестьдесят раз играть двухфразный выход. Нисколько не трудно, не утомительно, но, при сравнительном бездействии, ужасно мучительно. Понимаю это, как ни странно, даже больше самих актеров. И, понимая это, обещал.
Когда Василий Васильевич[152] уехал в Москву, я особенно вспылил именно на это: вот я обещал человеку избавить его от этого гнета, а тут «личной любезностью» выходит то же…
Обещания директора должны быть выполняемы. Дабы ему могли верить.
Лазарев и Ефимов в прошедший спектакль уже следили за своими ролями. И сегодня назначены играть.
Но, может быть, Вы сами, добровольно не захотите этого? Может быть, в этом «добровольно» есть тоже моральная сила, способная стереть гнет «необходимости».
Правда, выходит так, что я Вам суфлирую красивый жест, но — повторяю, с чего начал, — может быть, Вы сами, ввиду болезни Грибунина, и не ждете, что я пущу третьестепенного исполнителя, да еще с ущербом в другой роли.
Во мне, вероятно, говорит все та же ревность к тому, чтобы спектакли наши были по возможности хороши. Но ведь не может же эта ревность подвергаться порицанию. Да еще в самом пайщике!
Так вот. На три часа я назначил репетицию…[153]
Жму Вашу руку.
 Вл. Немирович-Данченко 
  {91} 275. М. В. Добужинскому[154]  
 Апрель 1912 г. Петербург 
Многоуважаемый Мстислав Валерианович!
Мы сговорились с Константином Сергеевичем составить хорошую, продолжительную беседу между режиссерами и художниками: Вы, Рерих, Бенуа, мы, Москвин, Лужский[155].
Позвольте действовать через Вас, то есть просить Вас пригласить Ваших товарищей. Я сам поехал бы, конечно, но — кто поверит? — меня одолевают репетиции, каждодневные репетиции!
Лучше всего было бы во время «Гамлета». Обедать. В 4 1/2 – 5 часов. Если бы, не откладывая, завтра. Где? В каком хорошем ресторане имеются большие комнаты, вдали от музыки?
Жду ответа
Ваш В. Немирович-Данченко
  276. В. И. Качалову[156]  
23 июня (?) 1912 г. Ялта
Дорогой Василий Иванович! Если мое отношение к Вам Вас действительно может радовать или тревожить, то вот Вам искренне и раз на всегда. Я вас люблю тепло и нежно — именно нежно, потому что Вас только так и можно любить. И любовь моя непрерывно крепнет. И чувство это неизменно, в чем я совершенно убежден. Убежден в том, что Вы ничего не можете сделать такого, что могло бы оттолкнуть от Вас, хотя бы какие-нибудь Ваши поступки были по отношению ко мне отрицательные. Если Вам показалось или когда-нибудь еще покажется, что я стал равнодушен к Вам, то это случайность. Именно потому что я Вас крепко люблю, я и могу не обнаруживать этого, не подчеркивать, не искать случая показать Вам. Между мужчинами, относящимися друг к другу с доверием, только это и должно быть.