Избранные письма. Том 2
Эфросу запиской я передал текстуально Ваши от него ожидания. Присланные Вами экземпляры роздал кому следует. У нас в театре, я думаю, Ваш фельетон произведет очень хорошее впечатление. Может быть, и подбодрит дух, не то чтобы упавший, а несколько увядший.
О корректуре «Пира во время чумы» я и сам решил. Как только сдам «Осенние скрипки», так пересмотрю и займусь. Но удастся ли мне что-нибудь с Бакшеевым, очень сомневаюсь[270]. Что он чрезвычайно не подходит к роли, в этом я еще более убедился. Настолько не подходит, что, думая о «Пире» в Петербурге, я представляю себе на месте Бакшеева кого угодно, самого малодаровитого исполнителя, только бы без такого грузного голоса и без такого нудно-трафаретно-quasi[271] {142} трагического переживания. Все равно я не верю в то, что из него выйдет настоящий трагический актер, сколько бы меня ни убеждал в этом К. С.; я так хорошо знаю эти бесконечные увлечения К. С., почти никогда не оправдывавшиеся.
Хочу посмотреть, конечно, и «Моцарта». Слышал, что в последний раз К. С. в первой картине добился даже некоторого заметного успеха в публике, но путем ему самому глубоко несимпатичным, т. е. тем трафаретом, которым он пользовался когда-то, еще до Художественного театра в трагических ролях[272].
Ох, Александр Николаевич! Вот где настоящий яд театра. Вы это, кажется, давно почувствовали. А у меня все больше и больше нарастает возмущение против того направления — приземлистого, все принижающего, обуднивающего и в то же время разнуздывающего актерские самочувствия, — какое царит в театре. Я вот сейчас имею дело с несколькими, на этом воспитанными. Просто поражаешься, до какой степени они ни чувствами, ни головой не считаются с задачами, заложенными в пьесе, с автором, с его психологическим рисунком. «Я чувствую иначе» — и это для них закон. Ну, и так далее, и так далее…
А потом, когда самочувствие актера попадает в тупик, то для спасения не то что останавливаются и стараются разобраться в противоречиях, а просто-напросто швыряются на 25 лет назад и прибегают к таким приемам, которые совершенно недопустимы.
И, увы, он, наш «орел», совершенно не видит этого, т. е. так-таки совсем не видит, не хочет видеть. Мне кажется, уже безнадежно убеждать. Буду действовать сам в своих постановках, как понимаю, и, может быть, мне удастся на деле скорее натолкнуть на размышления, чем путем теоретических убеждений. А самый страшный для меня вопрос сейчас — на каких пьесах можно что-нибудь доказывать, во-первых, и какие пьесы нужны сейчас театру, во-вторых. Я чувствую, что по естественному малодушию у нас сейчас шарахнутся от Пушкина к задачам до крайности маленьким и узким.
Ну, и опять-таки, и т. д. и т. д… Всего не перескажешь.
Между прочим, еще раз (уже в 3‑й) с большим вниманием прочел пьесу Мережковского, и опять она меня чем-то очень заманила.
{143} Кроме того, говорил с Леонидовым об Отелло.
На днях, вероятно, напишу что-нибудь определенное.
Жму Вашу руку. Привет Анне Карловне.
В. Немирович-Данченко
Когда я думаю о «Пире», то мне хочется убрать «надрыв», на месте Председателя хочется видеть человека, на 95 % пирующего и только на 5 % придавленного — вплоть до последних реплик. Даже истерические ноты Берсенева мне мешают[273]. Только с приходом Священника Председатель вскидывается на высоту отчаяния[274].
Не знаю, может быть, и Бакшеев может это <…> Может быть, он не так направлен Леонидовым. Потому что, в конце концов, основной тон дан Леонидовым не тонко, не вкусно.
А вот еще что важно, это то, что все-таки это не богема, а бондари, ремесленники. Гримами! Бондырев, Чебан, Колин…[275]
308. Л. Я. Гуревич[276]
8 апреля 1915 г. Москва
8 апреля 1915
Многоуважаемая Любовь Яковлевна!
Благодарю Вас за Ваше письмо, советы и прежде всего, конечно, за то отношение к театру, которое заставляет Вас так волноваться.
Пушкинский спектакль, в конце концов, конечно, является неудачей театра, что бы ни писали защитники. Но, по моему личному убеждению, в нем есть так много прекрасных достижений, что показывать его Петербургу не только не совестно, но даже приятно[277]. Это особенно относится к «Каменному гостю». С «Пиром во время чумы» вышла незадача, но и эта трагедия ни в каком случае не может скомпрометировать театр. Самое опасное место спектакля — «Моцарт и Сальери», где роль Моцарта в руках слишком юного актера[278], а Сальери Константину Сергеевичу решительно не удался. Я даже сомневаюсь, что удастся впоследствии. Можно было бы играть спектакль без «Моцарта и Сальери», но, во-первых, он выйдет слишком {144} коротким — сейчас он всего идет 3 часа, а во-вторых, я не считаю себя вправе обезнадеживать Константина Сергеевича добиться в этой роли удачи.
Насчет «Пазухина» я во многом с Вами согласен[279]. Для того, чтобы мне с Вами совсем согласиться, мне надо подавить в себе ту злобу, доходящую в моей душе до бунтарского настроения, которое вызывают во мне мысли о нашем обществе, о его малодушии, снобизме, мелком, дешевом скептицизме, склонности интересоваться вздорными сплетнями, отсутствии истинного, широкого патриотизма, вообще о всей той душевной гнили и дряни, которая так свойственна рабски налаженным, буржуазным душам. Когда я об этом думаю, то мне не только хочется наперекор их требованию от театра ставить такие пьесы, которые могут их только злить, но мне даже становится противным Художественный театр с такими прекрасными спектаклями, как тургеневский, гольдониевский и т. д. и т. д. Мне становится противно, что эти прекрасные спектакли дают законный, необходимый художественный отдых не тем, кто весь свой день отдает благородным трудам и благородным волнениям настоящей войны, а просто-напросто тем, кто от этих трудов и волнений бежит. Повторяю, при этих мыслях меня охватывает такая злоба, что я считал бы для себя высшим счастьем быть сейчас вне Художественного театра и работать хотя бы в самой скромной роли какого-нибудь гласного уездного земства.
Увы, по этому же самому я не могу с Вами согласиться, что «Горе от ума», наше «Горе от ума», было бы сейчас подходящим спектаклем[280]. Потому что наше «Горе от ума», в конце концов, все-таки сведено к красивому зрелищу, лишенному самого главного нерва — протеста, лишенному того, что могло бы лишний раз дразнить и беспокоить буржуазно налаженные души.
В настоящий момент особенно ярко чувствуется, до какой степени красота есть палка о двух концах, как она может поддерживать и поднимать бодрые души и как она, в то же время, может усыплять совесть. Если же красота лишена того революционного духа, без которого не может быть никакого великого произведения, то она преимущественно только ласкает {145} бессовестных. Относительно «Горя от ума» все мои мечты, какими я так горел весной, рухнули. Сейчас, если не считать очень большого успеха в роли Фамусова Станиславского, все остальное в постановке хуже, чем было 8 лет назад. Если еще принять во внимание, что везти «Горе от ума» в Петербург гораздо сложнее, чем «Хозяйку гостиницы», то Вы поймете, почему я остановился на последней.
О драме Сургучева позвольте мне умолчать. Пьеса эта ставится против моего желания, и потому мне распространяться об этом неудобно[281].
Во всяком случае, заменить «Пазухина» или «Осенние скрипки» «Тремя сестрами» входит и в мой план. Я считаю так: первому абонементу мы обязаны показать нашу новую работу, каким бы успехом или неуспехом ни сопровождалась она в Москве. Я просто считаю это долгом перед Петербургом, интересующимся нашими трудами. Удача — хорошо, неудача — что же делать! Но делать перед абонентами первого абонемента отбор на основании московских впечатлений я не считаю себя вправе. Другое дело, остальные абонементы. И мне кажется, что для них руководством будет успех или неуспех того или другого спектакля уже в Петербурге. Предрешить ничего нельзя.
Ну, насчет «Синей птицы» Вы решительно ошибаетесь. Один раз мы уже пробовали везти ее в Петербург. Вы, вероятно, забыли это. Пришлось снять с афиши, до такой степени билеты на «Синюю птицу» не продавались.