Избранные письма. Том 2

Даже Мария Павловна Чехова и Ольга Леонардовна считают Чехова какой-то привилегией семьи Чеховых и Художественного театра, каким он был. А я считаю, что Чехов принадлежит всей истории русского театра, прошлой и будущей.
И новое поколение не захочет считаться с нашими домашними сантиментами. Оно будет за меня!
Но, повторяю, мне нужна уверенность в победе.
Кто же, по-Вашему, Вафля? Ну, хоть приблизительно? Павлов? Т. е. сразу же выдернуть один зуб новизны в постановке? Сразу показать, что Павлов играет то же, что играл Артем, только гораздо хуже? Кто же? Москвин будет играть — и то получится такой же результат. Да и не подходит Москвин. Да если бы он и мог, это ломает план параллельных работ.
Получив Ваше письмо, я и не собирался убеждать Вас, решил исполнить Вашу просьбу. Но взял список труппы — вот он передо мною — и даже приблизительно не могу найти исполнителя.
А посмотрите мысленно вперед, через 6 – 7 месяцев, когда будет идти «Дядя Ваня», даже на генеральных репетициях, Вафлю будет играть какой-то из труппы, а Вы, наилучший исполнитель, способный дать идеально новое воплощение, будете смотреть в качестве свободного зрителя! Мудрое пользование артистическими силами со стороны директора театра?
Разве не лучше будет, если мы с Вами утолим неудовлетворенное Ваше чувство иным путем, т. е. исканием для Вас {164} другой крупной роли вместо Войницкого? Не на нем же свет клином сошелся. И Вы еще достаточно свежий, чтоб бояться потерять время. Давайте искать, сговариваться. Не откладывая, теперь же. Не бойтесь, что это останется на бумаге, доверьтесь. Но помогайте. Я готов 10 раз пробеседовать с Вами в этих поисках и затем наладить дело. А то, чему поддаетесь Вы сейчас, ни богу свечка, ни черту кочерга[315].
Ваш Вл. Немирович-Данченко
  321. К. С. Станиславскому[316]  
 Апрель (до 21‑го) 1916 г. Москва 
В своих распоряжениях я постоянно считаюсь с Вашими мнениями.
Вам, вероятно, кажется, что это не так. Должно быть, оттого, что многое делается иначе, чем в известную минуту Вы думаете. Но Вы, конечно, поймете, что нет физической возможности подробно объяснять все мотивы, заставившие меня распорядиться так, а не иначе. Вам волей-неволей надо если не вполне, то хоть в значительной степени доверять: 1) что с Вашим мнением считаются серьезно и 2) что часто, очевидно, иначе нельзя было распорядиться.
Это вовсе не значит, что я хочу, чтоб Вы отказались от критики. Нисколько. И даже от критики с точки зрения идеального. Что бы Вы ни говорили, это всегда может принести пользу. Но не думайте, что с Вашей критикой не считаются.
Многое делается не по-Вашему потому, что это неосуществимо сейчас. Многое — потому, что это противоречит Вашим же мнениям, высказанным в другое время. Многое — потому, что, тщательно продумав и проверив, я нахожу, что Вы не правы. Я никогда не откажусь доказывать свою правоту, но, во-первых, на это нет времени, а во-вторых, часто это бесцельно, а самое главное — разве можно управлять делом, если каждое распоряжение надо сначала истолковать до дна? Пусть лучше будут ошибки!
Я вступаю в подробную беседу, когда надо выяснить что-то принципиальное, когда разногласие наступает по поводу не {165} одного, другого, третьего моего распоряжения, а целой цепи их.
С каким вниманием я отношусь к Вашим мнениям — вот пример. Вчерашний разговор по поводу возобновления «На дне» заставил меня с волнением думать непрерывно до сей минуты, когда я пишу эти строки. Почти без сна. Это не дешево обходится.
Не хочется тратить время на это, потому что я не для этого сел писать, но вкратце:
Я сам два года — против возобновления «На дне». Но было заседание Совета, энергичное. Наш репертуар в тисках. Играть надо до 10 мая. Сборы уже идут труднее, туже, грозят еще и уменьшением. Вместе с этим — поездка в Петербург, очень рискованная, сильно удороженная. Возобновление «На дне» помогает выйти из этих тисков. Если бы потратить на это возобновление еще больше времени, то оно не принесло бы пользы, не стоило бы его начинать. Оно и без того затормозило многие работы.
 
Но и оценка этого спектакля, какую делаете Вы, неверная. Я сам не очень люблю его, но с точки зрения старых вкусов нашего театра он не хуже, если не лучше, многих спектаклей текущего репертуара. Никакого особо привилегированного места он не займет. Ставится он не в абонемент, а пойдет рядовым спектаклем «для беженцев», наскучивших одним и тем же репертуаром[317].
Словом, это возобновление для кассы, не игнорировать которую было постановлено с начала сезона.
Но не в этом дело. В этом случае разногласие между нами не принципиальное. Мне нетрудно убедить Вас в том, что я поступил правильно, стоит только установить «оценку фактов».
Результатом моей бессонной ночи явились соображения более важные, то есть более острые.
«От одного такого спектакля идет насмарку целая годовая работа Студии».
Вот что Вы сказали[318].
Если бы это было так, я чувствовал бы большую вину.
А между тем Вы в этом глубоко убеждены. И вот тут я {166} вижу корень непрерывных и, вероятно, еще продолжительных разногласий между нами.
Кто же из Студии режет этот спектакль?
Вот новые исполнители: Бакшеев, Шевченко, Александров, Смышляев, Соловьева, Морозов, Халютина, Гейрот[319].
Об Александрове и Халютиной, думаю, Вы не будете спорить. С Халютиной я совсем не занимался, с Александровым немного занялся. И уверен, что пути, по которым я приведу его к возможной простоте, для него понятнее, чем пути Вахтангова или даже Сулержицкого.
Шевченко ни с какой стороны не студийка. Разумеется, занятия «Ведьмой» ей принесли большую пользу, но эта польза не могла быть уменьшена той громадной работой, какая у нее была в «Смерти Пазухина»[320]. И где она больше находит себя как актрису: в работе, какую она провела со мной и Москвиным или с Вахтанговым и Сулером, — это может быть вопросом только при очень преувеличенном и очень теоретическом значении школьной работы. Или при большом недоверии ко мне или Москвину, будто бы мы можем только «натаскивать» на театральность. На этот раз я особенно занялся только Шевченко, именно из опасений, что она попадет на ложный путь. Шевченко взяла от Студии, конечно, гораздо меньше, чем другие, и нечему было наносить вред. Ждать же ей еще работы, как она ждала «Ведьму» (с основания Студии, то есть четыре года), равносильно тому, чтобы она ушла из театра.
Любопытнее пример с Соловьевой. Она вся не поддается тому идеальному, чего Вы ждете от студийной работы. С точки зрения идеальных студийных требований она всегда театральна, хотя она и довольно проста. И в роли Наташи, приготовленной вне Студии, она ни на йоту не более театральна и не менее проста, чем в «Сверчке»[321].
Ниже я сделаю из этого выводы, практические.
Почти то же можно сказать о Гейроте. Через две недели работы с Бароном он нисколько не хуже (в смысле общего направления), чем через шесть месяцев «Потопа». Мало того, если он будет выпущен на публику с неготовой ролью Барона, то это извинительнее, чем то, что он был выпущен с неготовой {167} ролью в «Потопе»[322]. Она у него не была готова, он еще путался в самочувствии и даже в задачах кусков. А он продолжает ее играть, предоставленный самому себе больше, чем он будет предоставлен себе в Бароне под зорким глазом таких партнеров, как Москвин, Массалитинов. Он вчера даже порадовал меня: после всего двухчасовых занятий со мной он был прост, как никогда.
Вставляю NB: считаю, что это могло случиться только благодаря работе в Студии, только этой работе мы обязаны, что Гейрот может быть прост!
Из этого тоже есть практический вывод. Вопрос о Морозове в данном случае не поучителен, так как он ни студией, ни театрален, а просто высокий господин с голосом.
Самый трудный пример — Бакшеев. Прежде всего у нас с Вами разногласия насчет его качеств. Ваше крайнее увлечение им меня всегда удивляло. Вы считаете его «настоящим трагическим актером». Я с трудом даже разбираюсь, откуда такое заблуждение. И в «Каликах» ни на один кусок его роли я не разделял этого мнения[323]. Я не видел там ничего, кроме огромного труда, поддержанного привычкой к сцене. Для трагических ролей у него нет голоса, нет металла в темпераменте, нет пластики и даже нет фантазии. Никаких качеств. И не только для трагических, но даже для просто драматических. Да, у него есть самая общая горячность, не особо заразительная, но энергичная. Он смелее других, потому что привык к сцене. И, может быть, эта энергия со смелостью обманула, когда рядом робкие, юношеские попытки.