Избранные письма. Том 2
Что тебе, голубчику, рассказать нового?
Вчера вечером зашел в лазарет, прислал Ивенсен (ей) и Алек. Захар. фруктов и конфет[368]. Только эти две бессменно два года и без жалованья работали. Ал. Зах. такая же, как была и раньше. Она и Славик расспрашивали о Нескучном, о тебе и детях, Красногоровке, словом, с интересом слушали каждую подробность. В лазарете была вечеринка. Москвин с Грибуниным — «Хирургия», Книппер с Вишневским — «Медведь», {185} Шевченко с Москвиным и Хмарой — пение, Соловьева с Гиацинтовой — «гопак». Солдаты наслаждались. Прежней заведующей, Надежды Дмитриевны, там уже нет. Солдаты разно воспринимали веселье. Одни хохотали, другие тоже веселились, но сосредоточенно, без улыбки. Даже на самое смешное не улыбаются, а потом аплодируют больше других. Лазарет все лето и сейчас полон. Есть и тяжело раненные.
Сейчас буду готовить интервью для газеты о сезоне. Трудно это. О том, что мы не берем ответственность за срочность новых постановок, говорить не трудно, так как причины оттягивания не только уважительные, но даже почтенные. Но страх у меня, что не оправдаем этих почтенных причин, что Станиславский задавит течение дел… На словах-то все хорошо, а на деле будет совсем иначе. И не нахожу в себе мужества сказать ему это, потому что, во-первых, значит — прощай, мирная работа, а во-вторых, ничего из этого, пожалуй, и не выйдет. То есть вышло бы, если бы я взялся, по-прежнему, работать вдвое, чем следует <…> То есть и работать и бороться.
И то еще приходит в голову: а может быть, я не прав. Может быть, для того, чтобы дело, наконец, шло нормально, единственное средство именно вести так, как намечается, то есть предоставляя работать другим…
Путано это, в письме не расскажешь.
Отчаянно хочется сделать так, чтоб разрубить этот гордиев узел! Можно ли его развязать?
Не знаю, все спуталось. Я могу быть сильным и решительным, когда мне все ясно. Иначе я выпускаю из рук все вожжи. Сейчас я здоров, не переутомлен, хочу сделать много, а чувствую себя связанным. И распутать цепей не могу — не знаю, с какого конца. Да и как лучше — не знаю. Беда, да и только! А надо мне решить до тех пор, пока сезон покатится. Там уж будет некогда[369].
Солнышко появилось. Сегодня холоднее — всего 8°, но, кажется, тихо, т. е. без ветра.
Ну, целую тебя. Шлю благословения. Тебе и всем, тебя окружающим.
В.
{186} 329. Л. Н. Андрееву[370]
6 октября 1916 г. Москва
6 октября 1916
Дорогой Леонид Николаевич!
Очень хорошо, что отношения с театром Вы перевели на официальную почву. Я доложил Совету не только пьесу, но и два Ваших последних письма. Посвятили Вам два заседания. Спешу сообщить результат, самое важное, к чему пришел Совет.
Совет согласился с горячо высказанным предложением Станиславского. Станиславский говорил приблизительно так: «Считаю его (т. е. Вас) самым талантливым современным драматургом. Если бы ему это понадобилось, то мы могли бы послать коллективное уверение за всеми нашими подписями. Если исключить Рабиндраната Тагора, то, кроме Блока, не вижу равных ему талантов нигде и в других странах. Но между нами, т. е. театром и Андреевым, какое-то важное непонимание друг друга, и с его стороны театр не встречает настойчивой и серьезной попытки понять наше артистическое искусство и помочь устранить то, что мешает нам слиться. Театр готов идти навстречу этой попытке как угодно, не только материально, но и на деле. Например, представить в полное его распоряжение (живи он в Москве) ансамбль для его пьесы, чтобы на самой работе артисты и автор пришли к какому-нибудь гармоническому соглашению».
Словом, Совет постановил, что Художественный театр готов идти на все, что только в его силах, для того чтобы утвердить в нем драматурга, талант которого он высоко ценит. Но театр не может и не хочет подделываться, лгать или подчиняться таким Вашим требованиям, как автора, которые враждебны его искусству. Если театр ошибается, чего-то не понимает в Вашем творчестве, то первым шагом к желательному сближению был бы какой-то ряд бесед. Было бы отлично, если бы Вы приехали к нам.
Сейчас театр переживает одну из самых серьезных полос своего существования. Пересматривается все его дело, и как искусство, и как организация. В основу этого пересмотра положено стремление к настоящей правде, искренности, строгости {187} к самому себе. Может быть, никакие беседы и совместная работа ни к чему не приведут, может быть, для Ваших пьес нужна или другая труппа, или полное подчинение артистов автору; может быть, Художественный театр через известное время и сам поймет свою ошибку; может быть, Художественный театр и Вы — два таких различных организма, которые духовно слиться не смогут, но так как может быть и радостное противоположное, то было бы грешно не использовать для этого радостного всех средств. Пора перестать бояться всего того, что по поводу этого могут говорить и писать, и какой-нибудь газетной шумихи, которая якобы обидит чье-нибудь самолюбие. Если Художественный театр и Вы стоят друг друга, то и дела их достойны уважения друг друга, а попытка полного сближения между ними неизмеримо выше всяких уколов самолюбия[371].
В искренности всего, что я Вам пишу, сомневаться Вы не должны.
Я хотел Вам обо всем этом телеграфировать, но такого длинного текста не выдержит никакая телеграмма. А задержал я ответ для того, чтобы он был исчерпывающим.
Буду ждать от Вас вестей.
Вл. Немирович-Данченко
330. А. А. Блоку[372]
Середина октября 1916 г. Москва
Дорогой Александр Александрович!
Вам пока не надо приезжать для репетиций. То есть актеры еще не чувствуют в авторе необходимости.
Вот как шла работа. Весной, после Вас, артисты сделали репетиций пятнадцать[373]. С тем и разъехались на лето. Осенью театр был занят старым репертуаром, а с конца сентября репетиции «Розы и Креста» возобновились, но уже сразу со мной. Я прослушал сначала, что было сделано, и, совсем не удовлетворившись, начал вести репетиции (вернее, беседы) по-иному. Кажется, волнение было хорошего качества. Потом произошел {188} перерыв: я захворал, дней на восемь. И вот только недавно начали уже просто репетировать, как бы покончив с беседами. И то, что мы сейчас делаем, для Вас еще не представляет интереса. Когда же мы сделаем «рисунок углем», когда станет ясно, какими возможностями обладают артисты для приближения к поэме, тогда надо будет вести репетиции в постоянном Вашем присутствии. Это будет не раньше конца ноября.
Тем временем мне стало ясно, что надо по музыкальной части[374]. И тем же временем сговорились мы с Добужинским.
Вот побеседуйте поподробнее с Добужинским. И, кстати, скажите ему, что я жду от него материалов очень скоро.
Если Вы совсем свободны и приедете на день, на два, то, конечно, польза будет от нашего свидания. В особенности мне повидаться с Вами было бы хорошо. Я рассказал бы Вам, чем я увлечен, какие у меня замыслы, а Вы прокорректировали бы меня.
Но если Вам трудно приезжать теперь, то на месяц, полтора я вреда постановке не принесу.
Жму Вашу руку.
В. Немирович-Данченко
331. А. А. Блоку[375]
1 ноября 1916 г. Москва
1 ноября 1916 г.
Дорогой Александр Александрович!
Раз Вы не приезжаете, попробую рассказать Вам, как обстоит дело.
Однако все под секретом.
Времени прошло много, а сделано очень мало. От множества причин. Сначала — внешних, т. е. болезни, занятия со старым репертуаром и т. д. А потом — и внутренних. Эти важнее.
Прежде всего роли все-таки разошлись не блестяще, не так, как это иногда бывает с более счастливыми пьесами, сразу находящими настоящих исполнителей.
Жданову я заменил Лилиной[376]. Долго искал, кем заменить. Остановился на Лилиной, устранив опасность, что она будет {189} не слишком молода: все-таки же Граф поручил ей свою юную жену. «Прозаичность» Лидиной не мешает делу. Роль, когда Лилина вникла, нравится ей. Но работает она всегда очень долго, кропотливо и не заботясь о времени.