Следствием установлено

Улицы с таким названием в Сорочинке не оказалось. Название довольно распространенное в рязанских краях, этот адрес мог относиться и к городу, и к поселку, мог находиться и в Рязани, мог быть и где-то поблизости, и во всех случаях за ним могло ничего не стоять, а могло скрываться и очень многое. О дальних городах и весях Осокин положил поинтересоваться позже через центральный адресный стол. Он вспомнил, что есть такая улица в Озерницке. Звонок в милицию, и вот ответ: на улице Есенина под номером двадцать пять — рабочее общежитие. Оно заселено самыми различными людьми. Осокин затребовал и список жильцов, прописанных во второй квартире. В списке бросилась в глаза уже знакомая фамилия: Гладышева Клавдия Ивановна. Буфетчица с ватной фабрики. Вроде ее и искать было ни к чему. Ведь коменданту фабрики было положено иметь адрес буфетчицы, лица материально ответственного.
Но в голову приходило и другое. Во-первых, адреса тех работников фабрики, которых почему-либо могли разыскивать, у коменданта ведомственной охраны были, вне всяких сомнений, всегда под рукой. На его рабочем месте. Во-вторых, настораживала конспиративная запись адреса Гладышевой — без указания населенного пункта, ее фамилии и сделанная не под соответствующей буквой алфавита, а почему-то на внутренней стороне обложки.
Предстояло теперь выяснить, сделал ли это Охрименко по небрежности или из-за того, что стремился от кого-то скрыть этот адресок? Не от следствия же! Судя по затершимся буквам, запись была сделана давно.
Осокин вызвал Гладышеву в опорный пункт охраны порядка, где он вел официальные допросы.
В прошлый раз она его в буфете встретила в белом халате, с белой шапочкой на голове. В опорный пункт явилась при всем своем параде. Хоть и в годах дамочка, но на определенный вкус вполне еще в силе.
— Опять интересуетесь алкогольной дозой нашего коменданта? — спросила она, поигрывая бровями.
— О дозе мы в прошлый раз побеседовали… — ответил Осокин. — Этот вопрос прояснен…
— Что же ему теперь будет? Неужели засудят?
В ее голосе улавливалось явное сочувствие к Охрименко. Но не у нее одной проскальзывало это сочувствие.
— Совершено убийство, Клавдия Ивановна, — пояснил Осокин. — Без суда как обойтись?
— Человек в отчаянности в себя тоже стрелял!
— И это суд примет во внимание. У нас, Клавдия Ивановна, задача попроще. Обязан я вас снова допросить…
— Я тут при чем? — вскинулась обеспокоенно Гладышева. — И посочувствовать нельзя?
— Отчего нельзя? Можно, конечно. Да только я пригласил вас совсем для другого.
С этими словами Осокин раскрыл перед ней последнюю страничку в записной книжке Охрименко и, как бы продолжая начатую со свидетельницей беседу доверительного характера, произнес:
— Вот здесь я углядел один бесфамильный адресок. Он знаком вам?
Гладышева не без интереса скользнула взглядом по записи и, не колеблясь, тут же ответила:
— Это мой адрес.
— Верно! Но хотел бы теперь еще услышать от вас: с чего это Прохор Акимович так зашифровал его в своей книжке? И вообще, в каких он был с вами взаимоотношениях?
Гладышева нервно дернулась.
— А ни в каких! Я же говорила вам, что сдавала ему ключи от буфета.
— Стало быть, находились вы с ним в нормальных отношениях! Ни вражды, ни дружбы! За черту служебных отношений вы не переходили… Так, что ли?
— Пишите — в хороших! — ответила Гладышева. — Я его уважала.
— Запишем! — согласился Осокин. — Еще вопросы. Приходилось ли вам встречаться с Охрименко вне служебной обстановки? Бывали ли вы у него дома? Бывал ли он у вас?
Гладышева отвернулась и искоса окинула взглядом Осокина, как бы чего-то застеснялась.
— Случалось ему бывать у меня. Я женщина свободная и никого от себя не гоню.
— Но это уже ваше дело. А мы запишем, что Охрименко бывал у вас.
— Бывал! — подтвердила Гладышева.
— В этом, возможно, и кроется та причина, по которой он зашифровал ваш адрес?
— В чем тут причина, пусть он скажет сам, вопрос этот не ко мне.
— А может, хотел это скрыть от своей жены?
 
— Того не знаю. Сказать по правде, так сейчас мне ее жаль не менее, чем самого. Днями я ездила в область за продуктами и хотела его навестить в больнице. Не пустили. Так я ему цветы оставила и сигареты. Я знала, какие он курит. А вот администрация фабрики не позаботилась… Человек же он! Такое пережил, не приведи господи!
Осокин усмехнулся.
— Не для протокола, Клавдия Ивановна, а по-человечески. Не выходит ли, что не ему жену ревновать, а жене ревновать его к вам?
— Не для протокола, так я скажу, не одна его жена ревностью ко мне пылает. А у его жены свои заботы! О них ему в письмах расписали…
Осокин все это занес в протокол и дал подписать Гладышевой.
Гладышева с готовностью его подписала, а в конце дописала собственноручно: «Все записано с моих слов правильно и мною прочитано».
— Ну как, товарищ следователь? — спросила она. — Мы больше не увидимся?
— Это как дело покажет!
— Имейте в виду, я молодых и симпатичных мужчин не боюсь, даже следователей!
— Следователи — те же люди! — отшутился Осокин.
— Вот этого я еще не знаю… — заключила Гладышева и жеманно улыбнулась.
Ушла. Осокин перечитал протокол. Тюльпаны в больнице начинали приобретать какой-то еще не очень ясный смысл, но явно не простой. Взглянул еще раз на последнюю фразу, написанную Гладышевой, и оторопел. Что-то она ему напоминала. Себе не доверяя, Осокин извлек из папки анонимные письма. Вот оно, это письмо «доброжелательницы» с обратным адресом. Об адресе уже пошел запрос через милицию, ответа еще не было получено. Тот же почерк, что и у Гладышевой. Пышные завитушки в букве «з», заостренные сверху, длинные, как пики, палочки «р». Одинаковые начертания и других букв. Как же он это раньше не заметил по записи в протоколе первого ее допроса?
Прихватив из архива фабрики еще несколько старых товарных отчетов буфетчицы Гладышевой в качестве свободных образцов ее почерка, Осокин, не медля, вернулся в райцентр и сразу кинулся к Лотинцеву, теперь уже для проведения новой экспертизы — почерковедческой. Лотинцев тут же заявил:
— Нет сомнений! Текст письма от имени «москвички» исполнен рукой Гладышевой.
Свое мотивированное заключение об этом Лотинцев вручил Осокину со всеми сравнительными фотоиллюстрациями к концу того же дня. Притом он, не удержавшись, Даже подмигнул и произнес со значением:
— Вот тебе и простенькое дельце!
Дело оборачивалось совсем не простенько. Осокин поспешил к Русанову.
Русанов заметил его волнение и усадил в кресло.
— Успокойся! Как теперь дело обстоит с патологическим опьянением?
Осокин махнул рукой.
— Патология, только не от опьянения! Полюбуйтесь!
Осокин положил на стол протоколы с записью Гладышевой, письмо «москвички» и заключение Лотинцева.
— Забавно! — заметил Русанов. — Не зря мы с тобой договаривались о командировке в Сочи. Усложняется тебе там задача! Тут уже речь не об опровержении содержания писем, а надо бы поискать, кто их оттуда отправлял. Неужели «шерше ля фам», как выразился Лотинцев? Какова она, Гладышева?
— Дамочка в соку, но и в возрасте, — пояснил Осокин. — Елизавета Петровна была и моложе, и красивее… Но тут еще кое-что нашлось, Иван Петрович! Охрименко притворялся. Он был в сознании. Вот показания медсестры из больницы…
— Так! И здесь прорыв обороны. Еще что?
— Стрелять начал не сразу. Поскандалили.
— И это я предвидел…
— Но вот одна фраза очень значительная. Перед тем как раздались выстрелы, Охрименко назвал жену «лягавой»…
— Ну-ка, давай, где это? — поторопил Русанов.
Осокин передал протокол допроса соседки Охрименко.
Русанов прочитал и помрачнел.
— Серьезное дело разворачивается. Очень серьезное, Виталий Серафимович!
  
11
 
Прежде чем ехать в Сочи, Осокин направился в Сорочинку допросить Гладышеву. Казалось бы, эпистолярное творчество этой дамочки проливало свет на события. Что-то тяжкое кроется за словом «лягавая», оно никак не в числе оскорблений, которые мог бросить Охрименко в лицо жене. Это блатное слово имеет вполне конкретное значение. Но в чем же собиралась Елизавета Петровна обличить мужа, чем ему грозила, что побудило его совершить убийство? Неспроста появилось сначала письмо Гладышевой с той же темой, что и первые два письма из Сочи. Не само она придумала, нет, не сама!