Следствием установлено

На этот раз Гладышева вошла к Осокину как старая знакомая. Она кокетливо улыбнулась и сказала:
— Я вижу, что вы уже скучаете без меня? Трех дней не прошло. Нетерпеливы?
— Очень нетерпелив! — в тон ей ответил Осокин. — Два дня только о вас и думаю…
Гладышева села и наклонилась через стол к Осокину.
— И я, признаюсь, тоже два дня только о вас и думаю… Молодой, симпатичный и не женатый!
— А как же симпатия к коменданту?
— Э-э! — протянула Гладышева и махнула рукой. — Я человек свободный, а он обременен!
— Вот и освободился…
— От жены, но не от вас!
— А вот цветы зачем же обремененному?
— Меня за это укорять не надо! Я его жалела…
Осокин вздохнул и пристально посмотрел на Гладышеву. Она ничуть не смущалась под его взглядом, перетолковывая его на свой лад. «Не взбрело бы ей в голову, что я флиртую с ней, — подумалось Осокину, — с нее станется!»
Осокин достал из папки письмо «москвички» и положил его перед Гладышевой.
— Ваше творчество? — спросил он коротко.
Нагловатая и наигранная самоуверенность мгновенно у нее испарилась. Уже не зазывным взглядом она окинула Осокина, а с трудом подавила испуг.
Письмо она придвинула к себе, брезгливо, двумя пальчиками. Закурила. Осокин терпеливо ждал, зная, что в ее душе сейчас буря. Признать или не признать?
Сделав несколько глубоких затяжек, Гладышева выдавила из себя:
— Это письмо я написала…
— Зачем?
— Я не сама, под его диктовку.
— Охрименко сочинил письмо и вам продиктовал?
— Да…
Гладышева замолкла, не удержала слез. Потекли, размывая краску на ресницах.
— Вы же взрослый человек, неужели вам было не стыдно клеветать на женщину ни в чем не повинную?
— А вот этого я не знаю! — воскликнула Гладышева. — Я не знаю! Он мне показал два письма из Сочи. Там такое!
_ Вы же были знакомы с Елизаветой Петровной. Вы поверили?
_ Э-э, молодой человек, бабья душа потемки. В тихом омуте иной раз такие черти водятся… Прохор Акимович и говорит: «Я ей письма-то покажу, а она скажет, то мужики писали со зла, что она их отбрила. Пусть еще женское письмо подкрепит, вот тогда я с ней поговорю по-мужски!» Я и в мыслях не имела, что он убьет ее!
Неужели у них был сговор избавиться от Елизаветы Петровны, а письма придуманы как предлог для развода? Но не для убийства же! Да если уж допекло и хотелось развестись ради этой намазанной куклы, то письма не очень-то и нужны… Нет, нет и нет! Не в Гладышевой тут дело.
Но само по себе обращение к Гладышевой с просьбой переписать своей рукой анонимку, обличает большую доверительность к ней. Осокин счёл необходимым прояснить и их отношения.
— В прошлый раз, — начал он, — не было нужды уточнять характер ваших взаимоотношений с Охрименко. Надеюсь, вы понимаете, что в свете открывшихся обстоятельств это теперь необходимо. Речь идет о самом тяжком преступлении, здесь не должно оставаться неясностей. Я вам ставлю прямой вопрос: вы состояли с Охрименко в интимных отношениях?
— Я и в прошлый раз не скрывала, что он хаживал ко мне… Чай, что ли, пить? Чаем я его могла напоить и в буфете…
— На фабрике кто-либо об этом знал?
Гладышева отрицательно покачала головой.
— Мы своих отношений напоказ не выставляли.
— Обещал жениться?
Гладышева отчаянно замахала руками.
— Я что, помешанная? Бирюк и есть бирюк, захотела бы, помоложе и повеселее нашла бы! По слабости бабьей ему помочь ввязалась!
Бурный ее протест и язвительность прозвучали довольно убедительно. А закончила она свою тираду вопросом:
— Что же мне теперь будет?
— Об этом поговорим позже! — осадил ее Осокин. — Шутка дорого стоит… Подумайте, не могли бы вы прояснить следствию, что побудило Охрименко убить жену?
— Ревновал он ее!
— А может быть, что-нибудь иное?
— Нет, нет, не подумайте, я тут ни при чем! Он мне был не нужен, и не сватался он никогда, и я ему не нужна!
— Где вы писали под диктовку его письмо?
— Дома… На квартире в Озерницке.
— Каким же образом письмо было отправлено из Сочи?
— Вот этого я не знаю!
— В мае вы в Москве не бывали?
 
— Нет, не бывала! И Охрименко не бывал…
— Откуда вам это известно?
— Я каждый день его на работе видела…
— А в нерабочие дни?
Гладышева опустила глаза и едва слышно выдавила из себя:
— И в нерабочие дни…
— Кто-то все-таки отвез письмо в Сочи и опустил в почтовый ящик?
— Не знаю… Любого можно попросить…
  
12
 
Поезд в Сочи пришел утром, в десятом часу утра. Осокин едва вышел на привокзальную площадь, как сразу почувствовал себя на юге. Небольшой сквер в окружении молодых пальм и кипарисов, полыхала цветущими гладиолусами большая клумба. Солнцу еще было далеко до полуденного стояния, но оно уже чувствительно припекало.
Осокин не был обременен багажом, в руках не очень туго набитый портфель. Смена рубашек, зубная щетка с тюбиком пасты, несколько пар носков и папка с необходимыми документами. С таким грузом можно было не торопясь прогуляться по городу, влившись в поток местных жителей, отдыхающих и вновь прибывших на отдых. На пути многочисленные киоски с мороженым, с прохладительными напитками.
Надо было сначала устроиться в гостинице. Осокин не спрашивал, как найти «Приморскую», он просто-напросто поглядывал, куда устремились пассажиры с поезда, которым он приехал. Кое-кто сел в автобусы с обозначением названия санаториев, а «дикари» твердо взяли известное им направление. В их рядах Осокин и пришел к «Приморской», просторной гостинице на набережной.
Номер для Осокина был забронирован на верхнем этаже, с видом на море. Это ли не радость — впервые в жизни охватить взглядом морской простор с высоты?
Стоял на редкость спокойный день, море едва заметно покачивалось, не било волной о берег, а ласково поглаживало его. Ближе к горизонту обрисовался силуэт морского теплохода, какие Осокину доводилось ранее видеть только на открытках. Можно было уловить и невооруженным взглядом, что теплоход медленно приближается к берегу и перед ним расступаются прогулочные катера и парусные яхты.
Рядом с гостиницей открытый павильончик. Подавали кофе, сосиски и чебуреки. Стакан кофе с горячими чебуреками подкрепили «угасающие» силы. Осокин направился в порт посмотреть, как пришвартовывается теплоход. На борту сверкала золотыми буквами надпись «Россия». Доносились команды капитана. Теплоход осторожно коснулся причала. Спустился трап, и по нему потянулась цепочка пассажиров. Над берегом кружились белые чайки.
И лестница с широким маршем ступеней к морю, и пальмы, и белый теплоход, и толпа гуляющих в яркой раскраски платьях — все выглядело феерическим праздником.
Это праздничное настроение охватило и Осокина, и только мысль о предстоящем деле, весьма деликатном, отгоняла праздничное настроение.
Дорогу к санаторию «Ривьера» указали ему первые же встречные.
Там Осокин прежде всего обратился в приемное отделение и установил, в каком корпусе и в какой палате проживала Елизавета Петровна. Соседки по палате — это самый надежный источник для информации. Но оказалось, что те, кто общался с ней, из санатория уже отбыли.
Второй точкой соприкосновения с отдыхающими мог быть столик в столовой. У заведующей столовой Осокин уточнил, за каким столиком сидела Елизавета Петровна. Здесь повезло. Один из ее соседей по столу был старичок, московский профессор Иван Васильевич Ворохов.
Осокин нашел его в палате. Иван Васильевич, пользуясь дневным одиночеством, над чем-то работал. Осокин представился и предъявил свое удостоверение. Профессор внимательно прочитал все, что значилось в удостоверении, и удивился.
— Озерницк? Это сердце Мещеры… Далекий край от моих интересов… — И тут же спросил: — Не моя ли соседка по столику вас интересует, молодой человек? Елизавета Петровна… Помнится, что она из Озерницка…