Мамонты

То ли еще строили, то ли уже ремонтировали, подправляли дом.
Со слов мамы я знал, что всего тут было семь комнат.
И мне, в этот первый визит на Люсинскую улицу, страсть как не хотелось входить в комнаты, где, как мог я себе представить, в бывшем кабинете моего деда расположилась бухгалтерия, кидают костяшки на счетах, а в бывшей детской пьяный грузчик, средь бела дня, ублажает раскоряченную кладовщицу…
Мимо семенила старушонка лет под сто с плетеной и, кажется, пустой кошелкой в руке.
— Пробачтэ… — обратился я к ней с отменной учтивостью. — Вы не знаете, что тут было раньше, в этом доме, где теперь магазин?
— Та жыв тут колысь… чи адвокат, чи хто… А тэпэр однэ зилля, ниякои нэма ковбасы.
— Дякую.
Поклонившись родовому гнезду, я вернулся к машине.
— Нашли? — спросил молодой водитель.
— Нашел. Это — дом, который построил мой дед.
— Теперь в гостиницу?
— Да, конечно…
На обратном пути мы заскочили еще на Малиновскую улицу, я нажал кнопку у калитки, вышел кто-то из нынешних хозяев.
Я объяснил, что жил здесь когда-то, еще до войны, может быть кто-то остался из тех людей, что жили тут прежде, перечислил фамилии: Полупановы, Антименюки…
Нет, не слыхали даже.
В раннем детстве дворовые мальчишки дразнили меня: «Рыжий, рыжий, конопатый, убил дедушку лопатой!»
Я не спорил. Что есть, то есть: рыжий, конопатый… Помимо прочего, завораживала складность дразнилки. Я уже тогда ощущал сакральность рифмы, понимал, что она придает стиху непререкаемость.
Но меня огорчала напраслина, возмущала очевидная вздорность последнего утверждения.
Я никак не мог убить лопатой своего дедушку, поскольку никогда его и не видел: он умер за десять лет до моего рождения, даже чуть раньше.
Будет верным сказать, что он умер еще до революции.
Потому что, если бы он дотянул до этого исторического события, то ни за что бы не остался жить ни на Люсинской, ни на Малиновской, ни в Харькове, ни в Полтаве, а уехал бы на хрен вообще из России и увез бы свое обширное семейство куда-нибудь во Францию, где, кстати сказать, и обосновалась позже разумная часть его семейства.
Так что я мог бы, представьте себе, родиться где-нибудь на Лазурном берегу, во житуха!
А мог бы и вообще не родиться, какой ужас.
Что же касается моего деда Андрея Кирилловича, то по поводу его рождения существуют различные версии.
По словам моей мамы, он родился в 1874 году, в ноябре. Согласно другой версии — в 1868-м.
Что касается места рождения, то тут противоречий нет: имение графа Клейнмихеля в Полтавской губернии.
Широко известен авторский эпиграф поэмы Некрасова «Железная дорога»:
 
ВАНЯ (в кучерском армячке).
 
Папаша, кто строил эту дорогу?
 
ПАПАША (в пальто на красной подкладке).
 
Граф Петр Андреич Клейнмихель, душенька!
 
Однако же, когда пришла пора ставить в Москве, на площади Трех Вокзалов, памятник главному строителю железной дороги Петербург-Москва, то на пьедестал водрузили статую сановника с более приличной фамилией, министра путей сообщения при царе Николае Первом Павла Петровича Мельникова. Этот нам компания, пускай стоит.
Что же касается самого Клейнмихеля, то с него и пошла огорчительная семейная распря.
Дело в том, что моего деда Андрея Кирилловича с первых же дней его рождения опекала графиня Клейнмихель.
Это ее, благодетельницы, фотография в золоченой рамке — в богатом платье, широкополой шляпе — стояла на письменном столе Андрея Кирилловича рядом с бронзовой чернильницей.
Именно она снарядила мальчика, когда он подрос, учиться в Германию, в один из старинных университетов, на юридический факультет.
Когда же он превзошел науки, помогла ему получить место в самой почтенной харьковской нотариальной конторе, у Федосеева, а позже и открыть свою.
Дед вел дела владельцев знаменитых кондитерских фабрик Жоржа Бормана и Крамского, а также богатого землевладельца Рашке — от имени этого обрусевшего немца и повелись Рашкины дачи, которые теперь, в послесоветские времена, вновь обрели это название на картах города Харькова.
 
Тут-то дед и построил свой дом.
Известно, что Клейнмихели опекали столь заботливо и щедро отнюдь не своих детей, а целую ораву незаконнорожденных отпрысков из Петербурга, Царского Села, Ливадии.
То есть, начисто исключается версия о том, что мой дед Андрей имел кровное родство с самими Клейнмихелями, тем более, что граф Петр Андреевич ко времени его рождения уже почил в бозе, избавясь от обременительных забот о чужом потомстве.
Я не знаю имени и девичьей фамилии матери Андрея Кирилловича, в нашем роду это сугубая тайна, известно лишь, что она была не крестьянка. Ее выдали замуж за престарелого, больного чахоткой сельского старосту Кирилла Приходько, на его фамилию и записали в церковных книгах родившегося мальчика.
Но после скорой смерти сельского старосты его вдова вновь вышла замуж. На сей раз за преуспевающего полтавского коннозаводчика Епифана Коломийцева. От их брака родились дети: Акилина Епифановна, Татьяна Епифановна, Иван Епифанович, Константин Епифанович.
Один лишь дед Андрей остался Кирилловичем.
Надо сказать, что единокровные братья и сестры вовсе не чурались приблудного первенца своей матери. Больше того, они охотно общались и дружили семьями даже в те времена, когда мой дед, выучившись в Гейдельберге, как бы кастово обособился — сделался процветающим стряпчим, обзавелся собственным домом и многолюдным семейством, — они по-прежнему встречались, надо полагать, что и бражничали вместе.
А однажды запечатлелись совместно — Приходьки и Коломийцевы — на групповом снимке, сохранившемся доселе в мамином, а теперь моем семейном альбоме: человек десять, кто с бородой, а кто с усами, кто в чопорном сюртуке с жилетом, а кто в вольготной малоросской рубахе с вышитой грудью и косым воротом (мой дед предпочел для этого случая народный стиль), кто в юбке до пят и блузке с рюшами — это я уже имею в виду женщин на старинном фотоснимке, — а кто, опять-таки, в пейзанских расшитых сорочицах, монистах рядами, прямо-таки украинский народный хор имени Веревки, вот сейчас споют, а после кинутся в пляс, вприсядку, гоп, кума, нэ журыся, туды-сюды повэрныся…
Что же касается внешности, лиц моих далеких предков, то все Приходьки и Коломийцевы были неуловимо похожи друг на дружку, еще бы, ведь там, в истоке рода, хотя и было двое отцов, но всем положила начало одна и та же таинственная женщина.
Однажды, когда вместе с мамой и Луизой и всем своим выводком я пришел в гости на улицу Кирова в Москве к троюродной сестрице Милочке Бычковой, ее бабушка Киля, тетя Киля, то есть Акилина Епифановна Коломийцева, глянув на меня — а я к той поре уже вошел в годы, взматерел, облысел, обзавелся брюшком, — глянув на меня, тетя Киля всплеснула руками и ахнула:
— Андрюша!..
Моя мама строго поправила ее, выжившую на старости лет из ума:
— Тетя Киля, это не Андрюша, это — Саша, мой сын…
Но тетя Киля, отмахнувшись от нее, как от мухи, приблизилась ко мне, рассмотрела получше и вновь пораженно вымолвила:
— Андрюша…
Она признала во мне своего единокровного старшего брата Андрея, Андрея Кирилловича Приходько, моего деда.
Эти родственные связи не прерывались и в новых поколениях
Помню, как перед самой войной мама повела своего нового мужа Ганса на смотрины к родне на Москалевку, меня взяли с собой.
Родня жила в такой же хибаре, как та, что досталась Приходькам на Малиновской, но мы к той поре уже перебрались в приличную квартиру на улице Дарвина. А Коломийцевы ютились в хибаре на Москалевке, дядя Ваня и дядя Костя, я хорошо это запомнил, потому что и мама, и Ганс, и я одинаково называли их дядей Ваней и дядей Костей, но маме-то они, действительно, приходились дядьями, а нам — кем?..