Зовите меня Апостол

Я наклонился, уперев локти в стол, — ни дать ни взять вылитый Ремингтон Стил.
— Вы это понимаете?
— Конечно, — подтвердил мистер Бонжур.
А ведь его жирную харю аж перекосило от злости. Отчего же? Самолюбие задели? Или ненавидит, когда подмечают его слабости? А может, тут кое-что поглубже?
— У меня последний вопрос, — объявил я. — К вам, мистер Бонжур. Как я понимаю, вы — адвокат и ваша фирма наверняка регулярно нанимает частных детективов.
— Я не уверен, что понимаю вас…
Эк он удивился и растерялся! Бросился в памяти копаться: когда же проговорился? А затем… затем в его глазах появился страх. Сразу я и не подметил. Мистер Бонжур понял — и испугался. Он же пришел, рассчитывая найти мелкого мошенника, болвана, пробавляющегося глупыми делишками недалеких людей. А может, ему как раз это и было нужно?
— Такое дело, чреватое последствиями… очень большими последствиями, вы же понимаете, тут столько личного… оно же требует доверия, правда? Почему же вы обратились в мое агентство, а не к тем, кого хорошо знаете?
— Это я придумала, — созналась Аманда.
Конечно, в таких случаях жена всегда подталкивает и предлагает. Мужчины не любят признавать поражение, с равной неохотой идут и к семейному консультанту, и к частному сыщику. Охота и розыски — дело мужское. А уж месть — тем более.
— Почему?
Снова Джонатан Бонжур вмешался, объясняясь.
— Простите, мистер Мэннинг, но у меня несколько, хм, предвзятое мнение о людях вашей профессии.
Ах, как мы иронизируем! Богатей хренов.
— Скажем так, мое мнение сформировалось как результат большого личного опыта.
И что ж это за опыт? Тоже мне ребус: наш гладенький, плотненький, аккуратненький мистер Бонжур — наверняка специалист по разводам. Акула в плюше. Адвокаты по уголовным делам куда суровей на вид. Привыкли давить, нависать над добычей — аж вперед клонятся, когда говорят. Бонжур — мяконький такой, пухленький кровосос, профи по вытягиванию платежей по закладным у разводящихся пар.
— Не только в этом дело, — добавила Аманда нервно. — Знаете, Джонатан уже был там, спрашивал, и те люди… они скорее вашего круга, в общем, как вы…
Вот такое по-настоящему злит. Побывал уже, напортачил — а мне за ним расхлебывай. Никак не могу привыкнуть выправлять за дилетантами.
— Как я? Само собой. — Я тогда помимо воли улыбнулся, кивнул.
И теперь, «перематывая», улыбнулся так же — виновато и печально. Я частенько при перемотке гримасничаю, воспроизводя выражения лица, с какими говорил. А посетители жалуются Мишель на психа, корчащего рожи кофейной чашке.
— Вы имеете в виду, социально и финансово несостоятельные?
— Мы думали: вы сможете… говорить на их языке.
Вполне логичное обоснование, никуда не попрешь.
Одно «но» — слишком уж точно, лаконично. Явно отрепетировано. И высказано как раз в нужный момент, с готовностью выдано, давно запасенное, дожидавшееся. Я так и вижу мистера Бонжура, наставляющего супругу, пока они кружат по кварталу в поисках места для парковки.
— Запомни, милая, если он спросит…
— Ты этих людей не знаешь…
— Мэнди, ими нужно манипулировать, понимаешь? Боже мой, да не будь ты такой наивной!
— Ты хочешь найти Дженнифер или нет?
— А ты хочешь найти нашу девочку? Нашу малышку?
Для вас всех прошлое — сборная солянка, бесформенное варево. Именно потому каждое утро вы просыпаетесь обновленными, отправившими вчерашние проблемы и беды в аморфное небытие. Вы, но не я. Я каждое утро будто ставлю очередную роспись в бесконечной ведомости. Вы людей видите единой картинкой, ухваченной в момент: неясным слепком ассоциаций, дурных или приятных — такие мы непохожие и воспринимаем по-разному. А я вижу людей размазанными по времени, вижу сразу и сегодняшнего вас, и вчерашнего, и позавчерашнего, и еще черт знает какого. Я не вижу вас таким, каким вы себя в данный момент ощущаете.
Но я вижу куда больше вашего «я», чем вы сами. Если я долго общался с вами, я знаю вас куда лучше вас самих. Я могу днями напролет рассказывать о вас то, что вы уже позабыли. И тем вогнать вас в лютую злобу и отчаяние.
 
Подумайте: для меня люди — как заводные куклы, всегда одно и то же, вся жизнь — цепочка повторений. Вам кажется: вы оригинальны и уникальны, вы совершаете и дерзаете. На самом-то деле лишь скользите беспамятно от повторения к повторению. Даже когда учиняете нечто оригинальное, это как детская шалость — неожиданно по исполнению, но в манере весьма привычной, давно известной. Осознаваемую долю повторений люди зовут добродушно и снисходительно: привычки. Подразумевается: их можно изменить, избавиться от них, поступить по-новому. Но это самообман, погрешность суждения, произведенная на свет умело опорожняющейся памятью. С высоты прошедших лет все кажется мелким, бессмысленным, движущимся по мертво вросшим рельсам — и у людей, и у муравьев.
Моей циничности нечего удивляться. Для меня в буквальном смысле «нет ничего нового под солнцем». На самом-то деле для любого из нас нет ничего нового под солнцем годикам эдак к двадцати пяти. Вы всё уже видели. Разница лишь в том, что я это «всё» помню.
Потому меня так зацепило дело «Мертвая Дженнифер». Я на него подсел, влюбился в него — ведь ничего похожего раньше не встречал.
И как все, на что можно подсесть, оно посулило не только кайф, но и самое далекое, вожделенное счастье: возможность забыться и забыть.
Я долго просидел так, уставившись внутрь себя. Когда опомнился, кафе кишело людьми. Рядом четверка пожилых леди ржала так, что две из них полезли в сумочки за платками — вытирать слюни и слезы. Разрумянились, смутились чуточку — прям на лицах написано: «похабный анекдот номер один». Я встал, протиснулся рядом с тремя парнями сияющей аккуратности — мормоны, не иначе, простые смертные такими чистенькими не бывают. Так и потянуло спросить: как же умудриться поверить в то, от чего археологи только вздыхают и тяжко смотрят в небеса?
Задержался у двери, глядя на небо и представляя заполонившее его огромное багровое солнце. Вытянул зажигалку, закурил. Обожаю сигаретный дым: заходит голубенький, наружу выползает серый. Интересно, отчего цвет меняется? Представил, как это «голубое» ползет в легких, всасывается в кровь, собирается в мозгу.
Чудесная голубизна. Будто вторая линза в бинокле, собирает мир в фокусе, делает четче.
Что-то нечисто в этом деле. Не все жена знает про Джонатана Бонжура, ох не все. Скользкий он, опасно скользкий.
Конечно, странным кажется: как это я за один краткий визит распознал в мистере Бонжуре то, чего не разглядела жена за годы супружества?
А запросто, и чудесная память здесь ни при чем. Дело не только в привычке, в замыленности глаза, но в специфичности женского взгляда. Есть вещи, которые в женщине может заметить лишь женщина, а в мужчине — мужчина.
Я был готов биться об заклад: Джонатан Бонжур причастен к исчезновению дочери.
Биться об заклад, хм… Может, мое великое прозрение рождено попросту желанием выкурить еще сигаретку? Я сам себе нравлюсь, когда курю, всасываю голубенькое из дыма. Чертов наркот. Мне до сотни тысяч выкуренных за жизнь сигарет не хватало всего пары пачек.
Я нацепил солнцезащитные очки и поплелся домой.
  
Дорожка четвертая
 
МАРТЫШКИНЫ ДЕТКИ
 
Вторник
За час до Раддика меня подрезал какой-то мудак на роскошном внедорожнике. Я как раз говорил по мобильному с Кимберли. Пришлось извиниться и открыть окно, крутя гребаной ручкой. В лицо пахнуло жаром и нефтью. Я надавил клаксон, чтобы привлечь мудачье внимание — у него из-за двери одна макушка торчала. Затем проорал ему дружелюбно: «Сраный козел!»
В старые добрые времена мудаки открывали окна, высовывались и орали в ответ — скорее всего, про мои доходы. Этот даже и не глянул — на газ надавил, погнал своего монстра во весь опор. Сообразил, наверное: если чудак на стареньком «фольксвагене-гольфе» не боится на ходу цапаться с водителем джипа, не иначе, у чудака ствол в бардачке.