Великая война

Шефкет — его черноволосый продавец, отгонявший от них по вечерам усталость своими песнями, — теперь мертв. Эфенди не собирался проверять, ему просто не у кого было попросить подтверждения. Весть добралась до него, и он был уверен в ее точности. Он постоял в задумчивости, не заплакал, а просто повернулся и пошел в лавку. Размышляя о том, какими словами передать известие отцу Шефкета, он вдруг подумал, что в эту ночь вестница Аллаха в Стамбуле наверняка уже посетила всех, кому Шефкет был дорог, и оповестила их, так что нет нужды стаптывать подошвы и заменять ее в этом горьком деле. О смерти Шефкета, конечно же, знают и его отец, и рыжеволосый брат во Фракии, некогда до войны ловко обманывавший покупателей; знает и восьмилетний мальчишка, самый младший брат Шефкета, отправленный к Мехмеду вместо двух крепких продавцов. Все знают. Шефкет погиб. И к тому же позорно, как зверь, рассеченный пополам казачьей шашкой на какой-то пустоши…
Город Остип не знал, что в ту ночь умерла часть души старого торговца пряностями. У него оставались еще четыре помощника, сражавшихся на этой Великой войне, и теперь он усердно молился Аллаху о сохранении их жизней, а для милого Шефкета мог просить только об его упокоении в райских садах. Между тем на следующее утро все в жизни торговца осталось прежним: так, как нужно и как должно быть. Будильник зазвонил. Эфенди встал. Сел в трамвай, идущий к Айя-Софии. После молитвы пешком спустился вниз к берегу. Посвистел возле стен дворца, желая увидеть, не высунется ли клюв одного из зеленоватых соловьев падишаха. Потом открыл лавку. Определил цены на этот день, начал выкрикивать их и торговаться с покупателями, будто бы не умерла навсегда часть его души. На миг он сам себе удивился и подумал, что во всем виноват будильник: звонит каждое утро и докладывает о неизбежном приходе нового дня.
О неизбежном приходе нового дня сообщал и еще один необычный будильник. Звонивший каждое утро на французских позициях ровно в десять часов, он стал объектом подробных немецких донесений. Будильник звонил во французских окопах к северо-востоку от Вика на реке Эне. Он начал регулярно звенеть после непродолжительного празднования нового, 1915 года. Сначала немецкие солдаты думали, что этот звонок что-то предвещает: артиллерийский обстрел, атаку пехоты, запуск сигнальной ракеты, но выяснить это было невозможно, так как будильник привычно звонил и в те дни, когда на французской стороне наблюдалось движение, и в те дни, когда его не было.
Это было знаком того, что на такую эксцентричную деталь окопной войны не следует обращать внимания, но армия есть армия, и рассказы о французском будильнике продолжали обрастать различными версиями. Сперва распространились слухи, что каждый звонок означает смерть как минимум одного немецкого солдата (вопреки малой интенсивности военных действий на данном участке фронта это могло оказаться верным), потом — что противники пытаются вывести из строя немецкое оружие, и в конце концов французский будильник стал причиной распространения болезней и даже опозданий при доставке питания. Чтобы пресечь эти слухи, унтер-офицеры доложили о них капитанам, те — командирам батальонов и бригад. «Случай с будильником» стал известен и командиру корпуса, но никаких особых приказов не последовало.
Тогда солдаты в немецких окопах нашли выход. Они попросили родственников прислать им будильники, и воинственные прусские женщины прислали им небольшие деревянные часы с кукушками. Часы были подвешены на подпиравшие стенки окопов столбы так, чтобы гири могли свободно управлять часовым механизмом. По истечении каждого часа кукушкам «сворачивали шею». Нужно было, чтобы все немецкие часы «закуковали» одновременно. Так и произошло, но это не смутило французский будильник, он перекрыл своим звоном хор немецких кукушек, что повергло кайзеровских солдат в еще большее уныние.
В четырехстах километрах западнее, на том же Западном фронте, никому не приходило в голову заводить будильник. Там, на позициях у французского городка Авьон, все еще говорили о первой военной опере, закончившейся гибелью великого баса из Эдинбурга Эдвина Макдермота, о великолепном пении Ханса-Дитера Уйса с немецкой стороны и о том, как все в эту рождественскую ночь стали братьями и больше не могли стрелять друг в друга. Сейчас напротив частей 92-го шотландского полка и 26-й французской бригады стояли какие-то другие немецкие подразделения, и солдаты, стиснув зубы, не сводили глаз с противника и стреляли, как только чья-нибудь голова показывалась над бруствером окопа.
 
Новогодний вечер под Авьоном стал объектом серьезного расследования с обеих сторон. Никогда в обычном французском имении не собиралось столько генералов. Солдат всех трех армий обвиняли в измене родине за то, что они собрались в ночь перед Рождеством под крестом отца Донована. Затем последовали аресты, за ними — расстрелы. Отец Донован тоже был в списках приговоренных, но в 1915 году еще никто не решался расстрелять священника за измену родине, и армейский капеллан был помилован.
Обе враждующие стороны поняли, что солдаты, вместе стоявшие на коленях перед крестом, не смогут стрелять друг в друга, и поэтому выжидали, кто первым начнет атаку. После двухдневных колебаний это сделали немцы. Солдаты 93-й немецкой дивизии в вагонах для скота были отправлены на восток, в предстоящее сражение на Мазурских озерах, и теперь против шотландских и французских солдат должны были сражаться другие немцы, ненавидевшие их после произошедшего еще сильнее. Эта ненависть доставила удовольствие немецким генералам, возвратившимся в свои штабы на черных автомобилях с высокими крышами.
На фронте под Авьоном на первый взгляд все было нормально. В ночном небе подобно зловещему фейерверку рассыпались сигнальные ракеты, немецкая артиллерия била из ближайшего лесочка, французские дальнобойные 75-миллиметровые пушки отвечали бесперебойно. Пятого февраля 1915 года был отдан приказ на штурм. Несмотря на трехдневную артподготовку, пруссаки встретили атакующих таким неожиданно плотным огнем, что шотландские солдаты быстро отступили. Те, что продвинулись недалеко и были легко ранены, скатились обратно в окопы, а те, что оказались поодаль, скоро перестали стонать, и на них — как покрывало — опустился мелкий снег. Наступила ночь, но отец Донован не мог заснуть. Далеко за полночь он завел разговор с раненым, лежавшим на ничейной земле и умолявшим о помощи. Почему он с ним разговаривал? Почему сразу не помог? Причиной тому была английская пунктуальность. Шотландские полки, как и вся британская армия, имели шесты с крюками для вытаскивания раненых с ничейной земли. Длина в шесть локтей для таких шестов считалась оптимальной, поскольку более длинные сломались бы, да и сам способ спасения раненых с большего расстояния мог вызвать у них такое кровотечение, что попытка все равно была бы бесполезной. Вот почему рядом с отцом Донованом в эту ночь был шест длиной в шесть локтей. И ни на пядь длиннее.
Раненый, ужасно стонавший и умолявший о помощи, находился на расстоянии в десять локтей…
Вот какой разговор состоялся между пастырем и его прихожанином в эту ночь.
— Отец Донован, я умру молодым! У меня страшная боль, я зажал рану рукой, чтобы остановить кровь. Помогите! Ради бога, помогите!
— Сын мой, хватай шест, я его тебе протягиваю. Видишь его?
— Темно, отец. Я умру. Я ничего не вижу.
— Дождись осветительной ракеты, вот она, я слышу ее шипение. Теперь ты видишь крюк?
— Вижу, отец, но я не могу до него дотянуться. Он далеко от меня, в добрых четырех локтях. Проклятый британский порядок! Почему шесты должны быть длиной именно в шесть локтей?
— Подползи, сын мой, потихоньку подползи, ведь это всего четыре локтя, это всего ничего.
— Не могу, отец мой, я весь в крови. В глазах темнеет и кружится голова. Помогите мне, отец, вы же наш пастырь и нет другого бога, кроме Отца нашего…
— Кто ты? Как тебя зовут? Откуда ты? Ты меня знаешь, а я тебя нет. Расскажи мне о себе.