29

– Именно, ты встретишься с ним как бабушка. Как бабушка Элли-Мишель – или как мы там ее назвали. Я не могу до него достучаться.
Секунду я раздумываю над ее словами. Нет, я не могу его больше видеть. Я не смогу посмотреть в эти голубые глаза, зная, что мы никогда не будем вместе. Зная, что никогда не запущу руку в его роскошные волосы. Может, у меня и вправду депрессия.
– Люси, я… я просто не могу.
Я кладу голову на подушку и снова отворачиваюсь от нее.
– Боже мой, ба, ну ты-то чего расстраиваешься? Что такого ужасного случилось, что ты вдруг превратилась в отшельницу? Говоришь, я получила что хотела? Что ж, чертовски верно. Но в таком случае и ты получила что хотела!
Меня охватывает злость.
– Ну и какого же черта я со всего этого получила? Я хочу знать, Люси, – что мне это дало? Что же? – Я сажусь в кровати и гляжу ей прямо в глаза. – Ничего, кроме сердечной боли. Мне вернули молодость? Ох, велика важность! Моя дочь научилась на своих ошибках и больше не повторяет их. Фрида покончила со своими тревогами. А я? Я так и не узнала, зачем все это произошло. Я не получила ответа на свой вопрос. Я вроде как должна была поступить как эгоистка. Якобы должна была делать все это для себя, не для кого-то там другого, а в итоге осталась ни с чем. И знаешь что? Это бесит меня до крайности!
С силой бью подушку кулаком, а потом опять роняю на нее голову.
Люси теперь просто кипит от ярости. Я это ясно вижу, но честно – мне плевать.
– Знаешь, ба, что я тебе скажу?
Я не отвечаю.
– Скулеж.
– Это еще что значит?
– Это значит, что все твои слова про то, что ты не получила ответа на свой вопрос, – скулеж. Это все просто нытье.
– Да ты понятия не имеешь, о чем говоришь. Ты понятия не имеешь, что значит прожить столько лет. Поживи с мое, тогда и поговорим. А до тех пор, Люси, тебе на эту тему сказать нечего.
– Думаешь, ты такая старая? Да? Думаешь, твоя жизнь пройдет, а ты так и не найдешь ответа? – допытывается она.
– Вообще-то, именно так я и думаю.
– Ты знаешь так же хорошо, как и я, что с твоим телосложением ты еще лет двадцать проживешь. Поверь мне, с таким отношением, как у тебя сейчас, следующие двадцать лет жизни ты просто спустишь в трубу, и что тогда?
– Ну и все тогда.
Она глубоко вздыхает и встает с кровати:
– Отлично, ну и живи как знаешь. – Люси идет к двери. – Давай проживи вот так всю оставшуюся жизнь. Мне плевать.
– Спасибо, проживу, – говорю я, зарываясь лицом в подушку.
– Я дала Заку твой номер. Он просил разрешения позвонить, чтобы поговорить об Элли. Он заявил, что хочет еще что-то тебе сказать, но я не знаю что. Поговори с ним о случившемся. Это меньшее, что ты можешь сделать.
– Лучше бы ты не вмешивалась, – предупреждаю я.
Она останавливается и делано упирает руки в бока.
– Бабушка, хотя бы один раз за всю эту неделю перестань себя жалеть. Начни уже думать так, как полагается твоему поколению!
Слышу, как она хлопает входной дверью. Но теперь я на взводе. Я так зла на нее, что готова кричать.
Уже почти одиннадцать вечера, но меня переполняют чувства, вся гамма эмоций от гнева до грусти. Черт ее побери.
Надеваю тапочки и выхожу из спальни. Не помню, когда я в последний раз ее покидала. Такое ощущение, что все остальные комнаты просто исчезли.
Иду на кухню сделать чаю. Наливаю воду в чайник, ставлю его на плиту, беру чайные пакетики. Открываю шкаф и достаю оттуда чашечку с блюдцем. Я каждый день пользуюсь посудой из дорогого костяного фарфора. И вам советую, если у вас нет маленьких детей. Этот урок я хорошо усвоила: наслаждайся тем, что у тебя есть. До недавнего времени мой фарфор пылился на полке, с тех пор, как я в последний раз устроила праздничный ужин на День благодарения за несколько лет до смерти Говарда. В тот раз мне пришлось столько готовить, а после ужина столько убирать и мыть, что я решила: хватит. Сказала Барбаре, что передаю эстафетную палочку ей. Но Барбара не запекает индейку, не готовит начинки, вообще ничего не стряпает. Она все заказывает в ресторане. По-моему, это неправильно. Она что, не может сама засунуть индейку в духовку?
 
Ай, хватит уже цепляться к тому, что там Барбара делает неправильно. Она хорошая девочка.
В общем, так или иначе, но в один прекрасный день мне пришло в голову, что все эти роскошные фарфоровые сервизы просто пылятся в коробках без дела. Даже сейчас, в моем нынешнем состоянии, у меня все равно мурашки по коже пробегают оттого, что я пью самый обычный чай из такого дорогого фарфора.
Несу чашку в столовую и сажусь за стол.
В квартире так тихо. Подношу чашку к губам и ставлю обратно на стол.
Куда ни посмотрю – всюду натыкаюсь на воспоминания. Стены другие, но то, что заполняет их, я собирала всю жизнь. Даже стол, за которым я сижу, – пять поколений женщин моей семьи сидело за этим столом. От этой мысли мне становится чуточку радостней. Моя мать регулярно натирала его мастикой. Как она его любила. Сколько праздничных ужинов мы провели за этим столом? Сколько поколений за ним сидело: мои бабушка и мать, моя мать и я с Барбарой, а потом мы все с Люси. Кажется, до сих пор слышу смех и все разговоры, что мы вели за этим столом. Чую запах бабушкиной грудинки и маминого яблочного пирога. Я понимаю, что этот стол дождется и следующего поколения моей семьи. Когда-нибудь он достанется Барбаре с Люси, и если моей внучке доведется завести ребенка, он тоже будет сидеть за этим столом.
Захватив чашку с блюдцем, подхожу к черному кабинетному роялю. Ни у кого никогда не бывало тумбочки дороже. Уж не помню, когда его в последний раз настраивали или когда на нем последний раз играли, но какая разница. Барбара считала, мне не следует брать его с собой в новую квартиру, однако я настояла. Я по-прежнему люблю этот рояль. Во всей его красе, от лоснящихся боков до белых клавиш.
Смотрю на скопившиеся за годы фотографии в серебряных рамках. Улыбающиеся лица всех членов семьи и друзей не рассказывают всей правды – только о хорошем, но большего мне сейчас и не надо. Вот Барбаре десять лет, она задувает свечи на своем именинном торте; тут Барбаре восемнадцать – она на выпускном балу в школе; вот мы с Говардом в одной из наших замечательных поездок, и так далее. И тут я вижу настолько неожиданный снимок, что роняю свои дорогие фарфоровые чашку с блюдцем на пол и те разбиваются на мелкие кусочки. Я никогда раньше не видела эту фотографию, однако же она в рамке, как и все остальные. Стоит рядом со свадебным фото Барбары и Ларри, как раз над снимком с выпускного Люси.
На этой фотографии я и Люси. Мне двадцать девять. Это тот самый снимок, что мы сделали неделю назад, перед тем, как отправиться на свидание. Тот, что Люси сняла на свой телефон. Фото пугает меня до смерти. Может быть, потому, что служит доказательством: все это было взаправду. Говорят же, что снимки не врут. И в тот день я, семидесятипятилетняя, и впрямь выглядела на двадцать девять. Улыбки на наших юных лицах подтверждают это. Я провела этот день со своей внучкой так, как никому никогда не удавалось. Я жила ее жизнью. Я узнала, каково это – жить так, как живет ее поколение. Никогда не видела улыбок счастливее. Снимок настолько прекрасен, что я ни секунды не задумываюсь о пролитом чае, который теперь растекся по всему полу и портит паркет. Все гляжу на фото и не могу оторваться.
Так проходит не меньше десяти минут, а потом я ставлю фотографию обратно на рояль и отправляюсь на кухню за тряпкой и маленьким мусорным ведром. Вернувшись в гостиную, вытираю пол и выбрасываю в ведро осколки фарфора.
Я оглядываю комнату, и мой взор вдруг задерживается на книгах, стоящих на полке сразу возле столовой. Многие из них мои, но большая часть принадлежала Говарду. Я сохранила его старые кодексы и юридические книги, с которыми он время от времени справлялся. Мне нравится, как они выглядят: все в кожаных переплетах, с золотым тиснением, – так что я оставила десять штук. Нет, правда, они меня странным образом успокаивают. Позволяют почувствовать себя ближе к Говарду в те моменты, когда мне его не хватает. Даже после выхода Говарда на пенсию я радовалась, когда ему по почте приходила очередная юридическая книжка. Становилось понятно, что для него юриспруденция вовсе не способ заработать много денег; ему по-настоящему нравилось то, чем он занимался, и он хотел оставаться в курсе всех новостей даже тогда, когда ему это уже не требовалось. Он изучал по этим книгам правовые нормы и судебные решения ради дел, которыми иногда занимался по несколько лет; его клиенты становились его друзьями. Эти книги напоминают мне об историях из его жизни, которые он, бывало, рассказывал мне, – историях из его практики, которая в основном и составляла его жизнь. То были его памятные альбомы. Точно так же, как у меня есть эта комната, превращенная в платяной шкаф, – та, где хранится вся моя одежда и все воспоминания, связанные с ней. У Говарда были его книги. У меня есть моя гардеробная.