Тайная жизнь Сальвадора Дали, рассказанная им самим

Зеленый я или нет, но любой повод хорош, чтобы подняться на террасу и затем на крышу маленькой прачечной. Тут я впервые понял, что больше ничего не отделяет меня от пропасти. И с закрытыми глазами долго лежал без движения, сопротивляясь непобедимому искушению.
Больше я не повторял свой опыт, но в лохани под крышей мне нравилось вспоминать то наваждение, которое помещалось на крыше и oт которого защищал меня потолок прачечной.
Мой цементный трон казался все выше, все привилегированней. А что такое высота? Точная противоположность низа. Вот чудесное название для наваждения! Что такое низ, если не хаос, масса, теснота, скученность, младенчество, бездна темного человеческого безумия, анархия. Низ – эта левая сторона. Верх – сторона правая, где располагаются монархия, иерархия, купол, архитектура и Ангел. Все поэты стремятся к Ангелу, но природный негативизм испортил вкусы – и они ищут лишь падших ангелов. А вот художники крепко стоят на земле. В очи входит к ним вдохновение, в сто раз превосходящее поэтическое. Чтобы открыть и показать настоящих ангелов – как те, что у олимпийца Рафаэля, художникам нет нужды маяться в липкой умственной путанице поэтов. Что касается меня, то, чем больше я бредил, тем оживленнее был мой взгляд.
Итак, подытожим: вот я, одинокий ребенок на девятом году жизни, сижу в цементной лохани наверху, под самой крышей, и у меня часто идет носом кровь. Внизу остается пушечное мясо, биологический конгломерат волос в носу, майонеза, волчка, душ чистилища, дебильных детей, которые выучат все, что пожелаешь, вареной рыбы и прочего. Меня никогда не тянуло на улицу, чтобы чему-нибудь научиться. Я был настойчив – и все еще таков. Моя мания одиночества доходила до патологии. Мне так не терпелось подняться под крышу, что к концу обеда я ссылался на колики, чтобы убежать, закрыться и хоть мгновение побыть одному. Эти побеги смягчали пытку едой, конца которой я должен был дожидаться, чтобы вскарабкаться в свою клетушку.
В коллеже я был агрессивным и не выносил, чтобы вольно или невольно нарушали мое уединение. Детей, которые все реже и реже пытались сблизиться со мной, я встречал так неприязненно, что они не повторяли своих попыток. Незапятнанная чистота этого мира одиночества была, между тем, потревожена в один прекрасный день и, конечно, женским образом.
Это была девочка, которую я увидел со спины, когда она шла впереди меня, возвращаясь из коллежа. Талия у нее была такой хрупкой и тоненькой, что мне было страшно, как бы она не переломилась пополам. Две подружки шли с ней рядом, нежно обнимали за талию и расточали улыбки. Несколько раз они оборачивались назад. Но та, что шла посредине, по-прежнему не показывала своего лица. Увидев ее такой гордой и стройной, я понял, что она отличается от остальных, что она королева. И во мне родился такой же прилив влюбленности, какой я раньше чувствовал к Галючке. Подружки громкими голосами называли ее: Дуллита. Я пришел домой, так и не лицезрев и не мечтая вновь увидеть ее. Это была она, Дуллита, Дуллита! Галючка! Галючка! Редивива!
Я поднялся прямо на крышу. Мои уши были больно сжаты тесной матросской шапкой. Я снял шапку – и свежий вечерний воздух овеял уши. Любовь овладела мною, и на этот раз она началась с ушей.
С тех пор у меня появилось желание: пусть Дуллита придет искать меня наверху, в прачечной, пусть она поднимется ко мне. Я знал – это случится неизбежно. Но как? И когда? Ничто не могло утолить мое безумное нетерпение. Как-то после ужина у меня потекла носом кровь, да так сильно, что вызвали врача, и несколько часов я провел с запрокинутой головой, обложенный отжатыми в уксусе салфетками. Горничная положила мне под затылок большой холодный ключ и он грубо мял мою кожу, но я так ослаб, что не мог шевельнуть рукой. Сквозь закрытые ставни проникали лучи солнца, и щели, как объектив киноаппарата, проецировали на потолок подобие китайских теней. Это позволяло мне видеть перевернутое изображение людей и автомобилей на улице – в бреду я принимал их за ангелов. Я думал: вдруг там пройдут Дуллита и ее подружки? – и я увижу их на потолке. Вероятность этого была ничтожной – с чего бы им гулять по моей улице? Но я мало считался с логикой, главное – существовала такая возможность. И эта надежда держала меня в напряженной тревоге, в которой смешались надменность, радость, ожидание и иллюзия. Две мысли пугали меня:
1. Если она пройдет по потолку, то я окажусь внизу.
2. Головой вниз она может упасть в бездну.
Все время я видел ее со спины: тонкая талия готова переломиться пополам, как фарфоровая подставка для яиц. Она заслуживает лучшего, чем потолок, в последний момент мне хотелось все же спасти ее… Но стоило чуть двинуться – и тут же напоминал о себе железный ключ, мои вериги. Вся моя любовь сосредоточилась в затылке, вся любовь к Дуллите, Галючке Редивива.
На другой день родители решили отправить меня на отдых в деревенское имение семейства Пичот(Это семейство сыграло в моей жизни большую роль: мои родители тоже испытали влияние семейства Пичот. Псе в нем были артистичны, обладали большими талантами и безупречным вкусом. Рамон был художником, Рикардо-скрипачом, Луис-виолончелистом Мария-оперной певицей, контральто. Пепито был, возможно, самым артистичным из всех, но не развивал ни одно из своих дарований. Это он построил дом в Кадакесе. Мерседес, – тоже Пичот на все сто процентов, до фанатизма мистически настроенная дама, вышла замуж за знаменитого испанского поэта Эдуарде Маркина, который придал этой живописной каталонской семье акцент суровой кастильской нежности, столь необходимой, чтобы цивилизованность семейства Пичот достигла своего расцвета.), в двух часах езды от Фигераса. Имение называлось «Мулен де ла Тур» («Мельница с Башней»). Я еще не видел его, но уже имя казалось удивительным. И я согласился уехать (с поразительным послушанием), потому что меня неудержимо притягивала воображаемая башня.
Быть в «Мулен де ла Тур» значило отомстить Дуллите. Там я надеялся восстановить равновесие и вновь обрести одиночество, нарушенное встречей с девочкой.
Мы поехали в кабриолете: месье и мадам Пичот, их приемная дочь, шестнадцатилетняя Юлия, и я. Г-н Пичот сам управлял кабриолетом. Это был один из самых красивых мужчин, которых я когда-либо видел, с бородой и усами цвета черного дерева, с длинными стриженными волосами. Чтобы подстегнуть лошадь, ему достаточно было чуть слышно щелкнуть языком – в этом деле он был дока.
Добрались на закате солнца. «Мулен де ла Тур» почудилась мне волшебным местом. Здесь будто все было создано для того, чтобы подтвердить мелькавшие во мне мечтания. Мне тут же показалось, что я снова выздоровел. Огромная радость захлестнула меня, изгнав утомительную и меланхолическую усталость последних дней. Меня пронзила дрожь забытого было счастья. Так бывает, когда места, куда вы только что попали, вселяют в вас уверенность, что они созданы для вас, а вы для них, и что их приверженность вам будет безгранична(Это было в «Мулен де ла Тур», где происходили почти все мои мечтания, точнее, эротические мечтания. Одно из них. в котором героиней были Гала и Дуллита, описано в «Сюрреализме на службе Революции». Но очень специальный характер этого текста не позволяет привести его здесь.).
Утром солнце поднялось над зеленым селением, гудящим от пчел. Май застучал в мои виски. Любовь к Дуллите стала безудержным пантеизмом, распространилась на все вокруг и сделалась такой универсальной, что, если бы она вдруг появилась тут, это жестоко бы разочаровало меня. Я восторгался ею, только оставаясь в одиночестве, более суровом, чем всегда.
Мельничный механизм мало интересовал меня, но вскоре монотонный скрип проник в мое воображение как зов чегото неведомого. Башня, как можно было догадаться, зная мои вкусы, стала святилищем, алтарем, престолом жертвоприношений. К слову, именно в башне мне предстояло принести жертву… Позже я расскажу об этом, насколько позволит волнение. Мне нужно было выждать два дня, прежде чем подняться «наверх», пока кто-то не принес ключ. Наконец, на третье утро мне отперли дверь, которая выходила на верхнюю террасу. Здесь было очень высоко, намного выше, чем я предполагал. Я наклонился над пропастью и плюнул. Мой плевок исчез в зарослях, где виднелись остатки старого курятника. Дальше можно было разглядеть речку, которая крутила мельничное колесо. Имение окружали огороды, а в отдалении пейзаж простирался до самых гор, увенчанных облаками, четко очерченными в каталонском небе. Была бы здесь Дуллита – я до смерти напугал бы ее, заставляя сильно наклониться и не давая упасть.