Кексики vs Любовь (СИ)
— Да чтоб тебя…
А Максимовская — коза и есть — пользуется тем, что ослепленный резкой болью я ослабляю хватку, выворачивается из моих рук и с расстояния в несколько шагов демонстрирует мне средний палец.
— Оставь свои дешевые подкаты для борделей, Бурцев, — звонко возвещает Кексик, а после резко разворачивается ко мне тылом, сверкает роскошной гривой волос на солнце и цокает, цокает каблуками, в сторону подальше от музейной парковки.
Первый мой порыв — броситься за ней следом. А потом, прикинув направление её движение, сопоставив с возможной целью — я выбираю не самый очевидный вариант. Вприпрыжку несусь на парковку к своей машине. Позади меня неожиданно раздается улюлюканье и “Загоняй её, загоняй, еще успеваешь!”
Посмотрите-ка, какая азартная, оказывается, музейная публика. Или что, насмотревшись на дохлых енотов, живому бесплатному спектаклю радуешься хлеще, чем любимому сериалу по телеку?
Я оказываюсь прав. Хоть Кексик и выигрывает у меня аж целых пять минут форы, но…
У неё каблуки, а у меня колеса. И я знаю в толк в экстремальной распарковке, настолько, что когда Кексик только-только сходит с музейной дорожки на тротуар, я уже оказываюсь на том же месте, только со стороны автомобильной дороги. Не отказываю себе в удовольствии по пижонски уронить руку на дверцу.
— Девушка, девушка, может быть, вас подвезти?
Кексик зыркает на меня еще более кисло, чем до этого.
— Ну точно надо вас подвезти, — улыбаюсь лучезарно, — у вас ведь что-то болит, поэтому вы такая хмурая?
— Геморрой у меня обострился, — сквозь зубы шипит Юльчик, — блондинистый такой геморрой, гейской наружности.
— Ну, эй, попрошу, ничего нет в моей наружности гейского, — откликаюсь безмятежно, — что за замшелость, мадмуазель? Это вы по какому признаку решили мою ориентацию определить? По вымытым ушам?
— По бороде из барбершопа, — Юлька чуть не скрипит зубами от бешенства. Ей явно не нравится, что я сбросил скорость и еду вслед за ней в черепашьем темпе.
— Если бороду не стричь, будешь выглядеть как бомж или как хипстер, — откликаюсь я насмешливо.
— Правильные гетеросексуальные мужики в твоем возрасте, Бурцев, уже умеют пользоваться бритвой, — продолжает язвить Кексик. Черт побери, даже интересно, какой у неё запас яда в защечных мешках!
— Это если они после каждого акта бритья не выглядят двадцатилетними придурками, — нравоучительно поясняю я, — и если им при этом не надо четыре раза в неделю встречаться с важными дядями и производить на них впечатление солидного бизнесмена.
— Значит, обманываешь своих клиентов, да, Бурцев? — елейным голосочком тянет Кексик, приостанавливаясь. Мне даже становится её чуточку жалко. Каблуки моя роскошная выбрала высокие, а до автобусной остановки еще не близко.
— Садись уже ко мне, коза, — смеюсь и притормаживаю, — торжественно обещаю, что не буду тебе мстить ни за торт, ни за отбитую ногу. Да и что я буду за мужик, если обижу женщину?
— Какой ты стал принципиальный, Тимурчик, — раздраженно тянет Максимовская, ускоряя шаг, — какая жалость, что ты не всегда… Ох!
Она не успевает договорить свое изобличение меня, как последней сволочи. С ней случается то, чего я ей ни в коем случае не желал — торопливо семенящие по тротуару аппетитные ножки в красных туфлях в какой-то момент подводят свою хозяйку. Она не замечает выбоины в тротуарной плитке, не рассчитывает шаг и, взмахнув руками, будто в попытке взлететь, летит на эту самую плитку.
Я впечатываю тормоз в пол быстрее, чем успеваю сообразить, что происходит. Сам не помню, как оказываюсь на тротуаре рядом с Кексиком, аппетитные губы которой кривятся в гримассе неприкрытой боли.
— Ты в порядке? — задаю риторический вопрос, хотя сам вижу, что не очень.
А Кексик смотрит на улетевший аж на два метра вперед каблук и выдает совершенно безумное:
— Маринка меня убьет… Это были её любимые туфли!
— Не дури, женщина, — осуждающе покачиваю головой, — не в туфлях счастье. Встать можешь?
Кажется, от боли и неожиданности Кексик настолько теряется, что даже принимает протянутую мной руку. Принимает, привстает на ногу без каблука, и взвизгивает уже от души.
— Больно!
Держит на весу одну ногу.
Ну только вот этого вот нам и не хватало для полного счастья!
— У-у-у-у!
— Кексик, ты с ума сошла?
Нет, мне, конечно, грех жаловаться. Попытка приступить на пострадавшую ногу заканчивается только тем, что Юльчик слабеет, сильнее и крепче цепляется в мою шею, соответственно. Но кто сказал, что это повод усугублять нашу плачевную ситуацию.
Зря я это…
В смысле — назвал ситуацию плачевной. На длинных ресницах Максимовской набухают слезы. Нервы даже этой упрямой козы оказываются не из титана. И губы дрожат так душераздирающе, что у меня примерно в том же ритме начинают подрагивать поджилки.
— Тише! — цыкаю на Максимовскую, стараясь спасти скорее себя, а не её. Если она разревется — вот тут я реально начну паниковать. У меня с женскими слезами настолько сложно все…
— Что! — гневно взвивается она тут же, будто вспоминая, на чьей шее, собственно, взяла и повисла. — Я должна за биологию свою извиниться? Да, меня легко довести до слез. Что теперь? Повесь мне на спину стикер “пни меня” и вали куда хочешь.
— И бросить тебя?
— Можно подумать, ты помогать собираешься.
— Ох, балбеска!
Хочется закатить глаза, уж больно её яркий гнев кажется мне сейчас умилительным. Вроде, пострадала, на одной ноге стоит, обеими руками за меня держится, глаза на мокром месте. А все равно выглядит в духе “что за лев этот тигр”.
Но стоять бессмысленно, надо действовать.
— А!
Юлька вскрикивает, когда обе её пухлые ножки оказываются в воздухе, перехваченные под аппетитными коленочками. В качестве вознаграждения же лично мне — она прижимается ко мне грудью. Балдеж!
— Тимур! — Кексик демонстрирует чудеса охерения, и даже вспоминает, как меня зовут.
— М? — я заинтересованно приподнимаю бровь, не торопясь, чтобы не уронить свою бесценную ношу, шагаю в сторону своей машины.
— Ты с ума сошел?
— Сошел, — вздыхаю сокрушенно, — жалко только, что ты лишь сейчас это заметила.
— Да блин! — Юльчик стукает меня по груди мягким кулачком. — Выруби мартовского кота наконец. Я серьезно. Ты спятил? Я же тяжелая!
— Ну-у-у! — я и сам понимаю, что скромная улыбка у меня выходит ни разу не скромной, но чего уж тут. — Кексик, я передам твои восхищения моему тренеру и моей штанге. И заруби себе на носу. Ты не тяжелая. Ты — мягкая.
— Ой, все! — Максимовская закатывает глаза и вся скукоживается, скрещивая руки на груди.
— А можно ли уточнить, Юлия Руслановна, что конкретно вы хотели сказать этим своим "все"? — елейным голосочком уточняю я и кивком подзываю одного из пешеходов, зазевавшихся в нашу сторону: “Парень, дверь открой!”
Парень оказывается сообразительный и отзывчивый. Впрочем, это было ясно изначально — он хотя бы телефон не достал. Кстати о пиндосе с телефоном…
— Слышь, красавец, тебе форму носа не поправить?
Обожаю магическое действие своей улыбки. Оно особенно прекрасно, когда ты только что продемонстрировал силу собственных бицепсов. Даже угрожающей морды лица строить не надо. И тощее недоразумение с ярко-красным прыщом на кончике носа пугливо втягивает голову в плечи, а телефон — в рукав толстовки.
— То-то! — добавляю еще одну улыбку на десерт, и снова разворачиваюсь к Кексику, которая почти затравлено оглядывает салон моей тачки, и морщась, елозит своей дивной пятой точкой по замшевой обивке.
Ох, какая ж все-таки жалость, что нельзя прям сейчас сорваться, найти какой-нибудь потаенный переулок, и поелозить с ней вместе. Сначала больничка, а там уже будем строить далеко идущие планы.
— Ищешь, в каком месте у меня спрятаны вилка и нож? — фыркаю, падая на водительское кресло. — Увы, мне, увы. Последний комплект запачкался. Не могу начать есть тебя прямо сейчас. А мне ужасно жаль, между прочим.