Скрипка для дьявола (СИ)
- Так вышло, Лоран, что именно ты оказался тем, кого ищут люди братства, в которое я однажды вступил по собственной глупости и теперь не имею возможности покинуть его. Ты оказался Избранным, земным представителем той высшей силы, которой издавна поклоняются члены этого ордена... – он замолчал на секунду, а после добавил: – Ты должен будешь стать нашей связующей нитью с миром божеств – Антихристом, Дитя Крови.
Я некоторое время обдумывал полученную информацию, а после сказал:
- Но разве это стоит твоих слёз, Валентин?
- Чем больше тебя слушаю, тем больше убеждаюсь, что тебе в монахи надо, а не в дьяволопоклонники... Это стоит моей смерти, Лоран. Я отправляю тебя на верную гибель, тебя – невинное дитя, которое ещё и жить не начинало, а ты беспокоишься о моем плаче?!..- он поморщился, словно едва удерживаясь от очередных слёз. – При мысли о том, что... – он внезапно замер, но тут же затряс головой, словно мысль, пришедшая в голову, оказалась ещё ужаснее, чем все остальные. Он что-то зашептал в сцепленные руки. Я смог лишь разобрать: «...я не смогу».
- Не сможете? – спросил я. Вольтер, словно только что обнаружив меня, поднял взгляд и промолвил:
- Дело в том, что наш орден служит Дьяволу и на протяжении всего времени, оракулы в конечном итоге умирали. Мучительной смертью, ранней смертью. Они могли бы еще жить и жить, не служи они в ордене. Сущность Люцифера выпивала из них жизненные силы. Тоже самое ждет и тебя, если... – он замолчал, – Нет, я не буду этого делать. Никогда.
- Чего?
- Нет.
- Вы предпочтёте мою смерть? – Валентин не смотрел на меня и мне пришлось взять его голову в руки, чтобы увидеть побледневшее лицо. – Молю вас, скажите, что вы задумали.
Валентин тяжело вздохнул, и, отняв мои руки от своего лица, поцеловал их.
- Я не скажу тебе этого, Лоран. Я не хочу причинять тебе боль и заставлять волноваться раньше времени. Это будет отвратительным поступком, но одновременно, он спасёт тебя не только от смерти, но и от излишней боли и психологических травм в дальнейшем. Но ты должен мне верить.
- Я верю вам, – сказал я, обнимая его за шею и испытывая к Валентину подобие нежности. Я был бесконечно благодарен этому человеку за всю проявленную ко мне доброту и милосердие, был благодарен его возлюбленной за её нежность и заботу. Я любил этих людей.
- Ах, Лоран... милое моё дитя, и почему всё так обернулось... Ты ведь мне стал почти как сын, – обняв меня за талию и над коленями, тихо сказал Валентин. Я промолчал, ощущая странное, щемящее чувство в груди, похожее на боль или грусть. Это был страх. Я чувствовал, что скоро моя жизнь вновь станет адом, возможно, еще более худшим, чем прежде.
Мне нравилось его горячее, прерывистое дыхание в солнечное сплетение и запах нагретой на солнце сухой травы от оранжевых волос. Я знал, что не смогу возненавидеть его, даже если он скажет, что завтра убьет меня.
Последующий день прошел так, словно бы и не было нависшей надо мной угрозы. Я не отошёл от своего обычного расписания ни на йоту: пробуждение, завтрак, урочные часы с перерывами, свободное предвечернее и вечернее время до отхода ко сну. Обычно в эти периоды я любил бывать с Валентином, слушая его игру на скрипке, а если репетиции не было или она по каким-то причинам отменялась, я проводил эти часы с Натали, слушая её беззаботную болтовню или беседуя на какие-то заданные ею темы.
Этот вечер я провёл у Валентина, поскольку компания эфемерной Натали сейчас мне была невыносима. Меня терзало смутное беспокойство и страх, и я не мог говорить с ней на отвлечённые темы так, чтобы не вызвать подозрений в том, что что-то случилось.
«Не говори ей ни о чём, – сказал мне с утра Вольтер. – Не впутывай её в это. Я и так подвергаю её опасности, находясь рядом».
Позолоченные напольные часы пробили двенадцать. Уже было так поздно...
- Уже поздно, месье. Натали, должно быть, легла уже спать. Вы расскажете мне сегодня, что мне надо сделать, чтобы...
- Не спеши, Лоран. Ведь мою помощь помощью назвать придёт в голову либо безумцу, либо тому, кто хорошо знает законы ордена. – ответил Валентин, играя какую-то весьма печальную, но созидательную мелодию. Должно быть, он ей же себя и успокаивал. Бесконечно прекрасная музыка: я всегда ей наслаждался, умывался ею, как ключевой водой из купели. Боже, я всё бы на свете отдал тогда, чтобы играть, как он. В моих глазах он был огнём – но не адским пламенем, несмотря на то, что поклонялся не Богу, а огнём творящим – как солнечный свет. Лишь потому, что он не мог верить в Бога открыто, но скрыто его сердце было отдано силе сотворения и силе созидания. Я верил ему.
Закончив играть, он глубоко вздохнул, и заботливо, почти трепетно уложил в обитый изнутри тёмно-красным шёлком футляр свою скрипку, покрытую орехового цвета лаком. Я знал, что у неё даже есть имя, словно у живого человека, – Амати.
- Вы так нежны с этой скрипкой, – сказал я, наблюдая, как он осторожно опускает крышку футляра и защёлкивает замки, – Словно это живой человек.
- Тебя это удивляет, дитя моё? – спросил он, помещая футляр на одну из длинных широких полок в шкафу.
- Немного, месье.
- А они и есть как люди, Лоран. Бывают скрипки, высеченные из дерева, а бывают из плоти и крови, но все они живые, способные чувствовать боль и восторг, любовь и ненависть.
- Мне удивительны ваши слова, Валентин. Никогда не думал об инструментах под таким углом.
- Потому что не играл на них. Истинную живость и прелесть хорошего инструмента может познать только музыкант. Порой чары музыкальных инструментов куда сильнее чар людских. Они могут пробудить в их хозяине глубокую, бесконечную любовь, которая не прекратится, пока инструмент будет существовать.
- Вы думаете?
- Да. Инструменты непорочны, они не могут подвергнуться собственным соблазнам, не смогут по доброй воле изменить своему владельцу или предать его. Они – образец идеального возлюбленного человека.
Я молча обдумывал его слова, наблюдая, как он – мерцая белой рубашкой в свете свечей, подходит ко мне и, взяв за руку, поднимает с дивана.
- Я хочу, чтобы ты понял, Лоран, – положив руки мне на плечи, сказал он, – Я совершаю это только ради тебя. Не ради себя. Я никогда не прощу себе, если ты станешь марионеткой Ордена. Не прощу, если ты умрёшь через пять или десять лет... – он обнял меня, зарывшись лицом в мои волосы. – Поэтому я заранее прошу у тебя прощения за то, что совершу. Я безумно полюбил тебя, Лоран, за то время, что ты был со мной, и... мне больно знать, что я могу тебя обидеть. Прости меня.
- Да, – ответил я, утопая пальцами в мягких складках его одежды на спине. Что за восхитительное тепло! Валентин был первым человеком, в чьих объятиях мне было приятно находиться. И не просто приятно – это было истинным блаженством. Мне нравилось в нём все: от ощущения тепла его тела через рубашку до запаха – едва уловимого и травянисто-летнего. Солнце. Созидающий огонь.
Он начал меня целовать: сначала в шею – отогнув в сторону кружево сорочки на стоячем воротничке, потом в щёку, затем в губы – легко и пылко, не обращая внимания на мои временами неловкие прикусывания зубами языка или губ. Господи боже, думал я, неужели он просил прощения за эти восхитительные поцелуи и приятные, ласковые прикосновения, как за самое отвратительное зло на свете?!
То, что я ощущал, чувствуя, как он раздевает меня, развязывая пояс на ночном халате и через тонкую длинную ночную рубашку в пол лаская моё неожиданно занывшее тело, расстёгивая манжетные пуговицы на моих запястьях, не было похоже на те ощущения, что я испытывал под ласками брата. Не было ни страха, ни дискомфорта, лишь желание подарить ему то же удовольствие, что испытывал я сам.
Внезапно я понял, что падаю, но это были обманчивые ощущения: обхватив за талию и под головой, Валентин всего лишь опустил меня на диван, стоящий рядом. Обняв его руками за шею, я продолжал таять в его руках, чувствуя, как обнажаются плечи от снимаемой им одежды, одновременно непослушными пальцами расстёгивая рубашку на груди скрипача и ощущая всё теми же пальцами мягкое, тончайшее покрытие золотистых светлых волос на его коже. Твёрдые маленькие соски, плавный изгиб торса, упругий живот...