Скрипка для дьявола (СИ)
Мальчишка был красив самой что ни на есть барроканской красотой – чувственной и знойной. Именно то, что нужно для изысканной картины.
- А вы урод. – качнув во рту соломинкой, с усмешкой отозвался Канзоне, пристально глядя на меня, заставив Бьерна покраснеть от ярости:
- Ах ты мелкий засранец! Какого черта ты несешь?!..- напустился он на него, намереваясь съездить нахалу по затылку.
- Все нормально, – остановил его я, – Что ж, по крайней мере он сказал правду, не делая, как другие вид, что не замечает моих увечий.
- «Бьерн!» – кто-то забарабанил в окно и я увидел еле узнаваемое в вечерней тьме лицо Джанго.
- Э? Чего? – Ганн подошел к окну, и, отворив щеколду, открыл раму.
- Нужна твоя помощь, – сказал цыган, – У Жемчужной Марии мало́й отошел к небесам. Ну, тот, двухмесячный, который самый слабенький был. И… она хочет, чтобы ты сделал ей его портрет на память.
- Она с ума сошла?! – расширил глаза Бьерн, – Зачем ей это?!
- Материнскому сердцу не прикажешь, – покачал головой Джанго, – Какими бы безрассудными ни были его желания. – Бьерн некоторое время помолчал, решая, а после покорно качнул головой, и, повернувшись к нам, сказал:
- Я пойду. Ненадолго. Вернусь примерно через час.
- Хорошо, – ответил я.
- Я могу уйти? – спросил Матис.
- Я те уйду! – вновь рассвирепел художник. – Ты сегодня слишком активно тормозил работу, так что будешь сидеть столько, сколько надо, иначе за что я тебе плачу!
- Не серчайте, маэстро. Так уж и быть, я потерплю. – насмешливо хмыкнул натурщик, отставляя корзинку в сторону и устало потягиваясь.
Фыркнув, Бьерн вышел и захлопнул дверь.
Я еле слышно выдохнул, стряхивая жутковатое ощущение. Обращение, слетевшее с уст этого юнца заставило меня вспомнить о тебе и вновь встревожиться о твоей судьбе.
- Так значит, вы имели наглость сравнить меня с тем щекастым увальнем, которого так обожал Караваджо? – небрежно проговорил Матис, растягиваясь на сундуке в полный рост и свешивая ноги на пол, – У вас дерьмовый вкус.
- У меня он какой-никакой, но есть, а вот ты, похоже, где-то растерял его вовсе… – хмыкнул я, садясь на стул возле заваленного художественными материалами грубо вытесанного стола.- …раз осмеливаешься смеяться над тем, подобие чего сам сотворить не в состоянии. Или же…- я скосил взгляд на нахмурившееся лицо мальчишки, – …слишком не уверен в себе.
- Откуда вам знать, что-либо обо мне? – тихо и яростно спросил он, резко садясь и глядя на меня горящими от негодования глазами. – Вы всегда распоряжаетесь людьми, как хотите?
- Я не понимаю, о чем ты. – сказал я, в глубине души до сих пор недоумевая о причине столь сильной неприязни. – С чего вдруг такое презрение? Я же ничего не сделал тебе.
- С чего? Я презираю великосветских тиранов, которые привыкли все решать за других. Вы даже не спросили тогда, хотел ли я вообще красть эту лошадь, отхлестав по лицу как виновного.
- Неправда, я…
- Нет. Вы сказали: «Зачем хотел украсть». Вы решили за меня – хочу я или не хочу брать чужое. Вы – один из тех людей, кого я не переношу на дух. Готовых всех и каждого запереть в клетку своего покровительства, лишив права выбора. Поэтому больше не спрашивайте, почему я так открыто презираю вас. Просто потому что вы достойны этого. – и встав, он вышел из мастерской.
Открыв глаза на следующее утро, я не ощутил, что выспался. Меня всю ночь терзали смутные сновидения с мелькавшим в них перекошенным от ненависти лицом мальчишки в травяном венце и сжимавшимися в кулаки смуглыми пальцами. Почему? За что? Я не мог понять. Он был готов ударить меня лишь из-за того, что я очевидно среагировал на очевидную ситуацию. Если он забрался в чужой дом, в чужую конюшню, то зачем, как не с намерением украсть лошадь? Я мог легко найти оправдание той пощечине, что, не успев подумать, отвесил ему в тот день: я был аристократом, а он – лишь простолюдином-оборванцем, который якшается с цыганами – колдунами и мошенниками. Я мог легко найти оправдание своей глупости. Но я не привык обманываться. Люди не равны. Да, не равны, и не потому что я дворянин, а он – нет. Чины – это самообман, химеры, если хотите – границы, придуманные людьми, чтобы не перегрызть друг другу глотки. Мы разночинны на моральном уровне. Даже на физическом. Если раздеть нескольких человек и поставить их в один ряд, то окажется что один более красив внешне, а другой рядом с ним образец добронравия, пускай уродлив телесно, у третьего будет чахотка, хотя стоящий рядом с ним четвертый абсолютно здоров. Мы все не равны. Только вот осознает это не каждый. Не убийство ли, получение удовольствия от экспансии [7] доказывает это?
Ударив его в тот день, я тем самым унизил себя. Так что он был прав – я достоин презрения. Но лишь за это. Большего я не сделал.
Кое-как отогнав от себя дурные мысли, я поднялся и оделся, собираясь пойти прогуляться, а после закончить так и не дописанный со вчерашнего вечера этюд. Однако, мельком взглянув на гобеленовый лик Рафаила, замер. Я внезапно вспомнил, что, глядя вчера мне с ненавистью в лицо, Матис был на грани слез. Они блестели у него в глазах, вот-вот грозя пролиться. Именно поэтому он ушел, хотя Бьерн запретил ему покидать мастерскую. Не хотел, чтобы я их увидел. Неужели он настолько злопамятен и я этой пощечиной нанес ему столь тяжкую обиду?..
Все это вертелось у меня в голове, пока я спускался по лестнице на первый этаж, захватив с собой листок с этюдом и скрипку, опять же, присланную Сароном. Со вчерашнего дня я не смог ее опробовать и потому на нее мне было смотреть также непривычно, как на чужого ребенка в своем доме, а уж играть на ней...
На холме, где прошлым утром сидел Ганн, царила пустота и я обрадовался. Сейчас мне нужно было побыть в одиночестве и спокойно приноровиться к новому инструменту, чтобы я смог работать и дальше над написанием новых композиций.
- «Не умей ты сочинять столь божественную музыку, в моих глазах ты был бы не более, чем неприятный, капризный, как дитя субъект. Но это не так. Лишь благодаря твоей музыке я убежден, что это не так…».
«Кто бы мог подумать, что столь циничные речи могут быть такими теплыми», – сев под деревом на траву, я открыл черный футляр и провел кончиками пальцев по лакированному, пахнущему деревом корпусу скрипки. Среди диких трав и холодного воздуха осени она казалась живой, а приятный ореховый цвет согревал все чувства.
Я смогу играть на ней, смогу, но…
Я взял ее в руки, положил на плечо и прижался подбородком к гладкому боку. Провел смычком по натянутым струнам, вызывая колоратурный тонкий звук.
…это не она. Амати, я так по тебе скучаю. Любовь моя. Любовь моя…
Я начал играть сочиненную часть этюда и у меня в голове возник образ того, кто находился сейчас от меня за много миль, кто стал для меня человеческим воплощением потерянной мной Амати. И Амати… которая стала скрипичной метаморфозой любимого мной человека.
Дул холодный ветер, над головой нависали пасмурные небеса, придавая природе вокруг совершенно бродячий, одичавший вид. Все казалось мне беспризорным. Возможно, из-за того, что сам я длительное время находился в подвешенном состоянии. Я не мог найти покоя и знал, что не обрету его, пока не встречусь с тобой, Лоран, мой красноволосый языческий ангел. На какое-то мгновение я понял, что даже Великая Музыка – та, которая всегда была моим единственным и самым почитаемым божеством, может превратиться в ничто рядом с человеческими чувствами. Я мог любить эфемерные переливы вальса или радостные аккорды марша, но если бы они исчезли и остался ты, то я бы не испытывал такую боль, как от потери твоего тепла и твоих нежных прикосновений. Музыка – божество, которое не убивает. Любовь же может сделать это.
В какой-то момент боль стала настолько сильной, что я открыл глаза, устремляя их вниз и прерывая жизнь мелодии. Среди лошадей, которые мирно паслись в пасмурном свете дня, виднелось белое пятно. На темной зелени луга, задрав голову вверх, на меня смотрел Матис.