Последнее дело Холмса
– Спасибо, мистер Фокса.
– Зовите меня просто Пако.
– О-о, нет, не могу. Это слишком…
– Фамильярно?
– Вот именно, – рассмеялся я. – Позвольте мне оставаться викторианским джентльменом, чинным до чопорности.
И снова искоса взглянул на англичанку. Отметил ее нервозность. Жерар меж тем вернулся в зал.
– Со своей стороны я не стану предлагать, чтобы вы звали меня Хопалонг. Потому что я этого терпеть не могу. Мое настоящее имя – Ормонд. Но поскольку мы просидим здесь до улучшения погоды и нам еще не раз доведется побеседовать, можете, если угодно, звать меня Бэзилом.
– Угодно, разумеется. – Он учтиво наклонил голову. – Для меня честь разговаривать с вами.
С этими словами он направился в салон, а я выбрал новую сигару. Но закурить не успел, потому что в этот миг на лестнице с криками появилась Эвангелия. Как в скверных фильмах.
Вот так все это началось или, точнее сказать, так начало обнаруживаться. Иных властей, кроме мадам Ауслендер, владелицы отеля и острова, не нашлось. Она вышла на крик, и она же приняла первые решения.
– На пляж никому не выходить! – приказала она, обнаружив полное присутствие духа.
Дама эта была энергична и, будучи австрийской еврейкой, пережившей Освенцим, имела для этого все основания. Звали ее Рахиль, а фамилию она носила девичью. После войны вышла замуж за албанского коммерсанта, который безвременно скончался, оставив ей средства, достаточные для покупки отеля. Такова была ее история или, по крайней мере, то, что она сочла нужным рассказать о себе. Этой высокой красивой женщине с черными длинными волосами, всегда собранными на затылке в узел или заплетенными в косу, уложенную вокруг головы, уже перевалило за пятьдесят. Бронзовая от солнца кожа, никаких украшений, кроме двух обручальных колец на безымянном пальце; ходила она неизменно в просторных и удобных хлопчатобумажных туниках.
– Доктор Карабин, вы со мной, – приказала он приземистому тучному человеку, до переполоха обедавшему в одиночестве. – Остальных прошу оставаться здесь.
И оба зашагали по песку к пляжному павильону метрах в двухстах, меж тем как мы все сгрудились на террасе, а Жерар захлопотал вокруг мисс (или миссис) Дандас и Эвангелии, сидевших на ступеньках лестницы: одна заливалась слезами, с другой случился нервный припадок. В этот миг из салона появились растерянные Пьетро Малерба и Нахат Фарджалла и присоединились к остальным.
Минут через пятнадцать вернулся доктор, и мы обступили его с понятным нетерпением. Это был тучный турок с кудрявой седеющей бородой, а ненатуральный, цвета красного дерева, оттенок волос непреложно свидетельствовал, что это парик; кто-то вполголоса сообщил, что доктор заведует частной клиникой в Смирне. Колени его белых брюк были в песке. Платком он утирал пот с лица.
– Ужасно… – бормотал он. – Ужасно. Несчастная женщина.
– Какая женщина? – спросил Малерба.
– Эдит Мендер. – Карабин сочувственно глянул в сторону лестницы. – Подруга миссис Дандас.
Все мы были взволнованы и еще не могли поверить в случившееся. Доктор показал в сторону павильона:
– Требуется присутствие кого-нибудь из вас, господа… В качестве понятого. Понимаете?
Я стоял к нему ближе остальных, и взгляд его упал на меня. Вероятно, мое лицо внушило ему доверие.
– Да, конечно, – сказал я без колебаний.
И увидел, как он посмотрел на Пако Фокса.
– Если не возражаете…
– С удовольствием, – сказал испанец.
– И я пойду, – вызвался Малерба.
Следом за Карабином мы через сад двинулись в сторону пляжного павильона, защищенного от ветра деревьями на склонах холма.
– Постарайтесь не затоптать следы, – попросил доктор, показывая куда-то влево. – Когда мы с мадам Ауслендер проходили тут, иных следов не было.
Я взглянул на отпечатки подошв на песке. Они вели только в сторону павильона и были оставлены одним человеком. Единственный, безупречно отчетливый след. И тут я испытал трепет, который – прости меня, Господь или дьявол, – я рискнул бы назвать «сладостным».
Павильон представлял собой деревянное строеньице. Там постояльцы отеля могли переодеться и получить зонтики и топчаны. Имелись там душ и уборная, стоял стол с кипой иллюстрированных журналов – «Лайф», «Эпока», греческий «Зефирос» – и маленький шкаф-холодильник, открытый и пустой. Электричество заменял керосиновый фонарь. Единственное окно выходило на отель, а дверь открывалась почти на самую кромку берега. Этот склон холма не давал защиты от ветра, и тот свистел над самой поверхностью пляжа, заметая песком все следы.
Внутрь тоже намело немного песку. На полу, лицом вверх, с петлей на шее – один конец веревки был оборван, а второй свисал с потолочной балки, – лежала Эдит Мендер. Она была мертва. В широко открытых глазах застыл испуг, кожа уже приобрела восковой оттенок. У головы лежал опрокинутый деревянный табурет.
– Давно? – спросил я.
– Трупное окоченение, – ответил Карабин. – Значит, она провела здесь всю ночь.
Мадам Ауслендер, неподвижно сидя на топчане, созерцала тело.
– Самоубийство? – осведомился я.
Доктор, переглянувшись с хозяйкой отеля, которая оставалась бесстрастна и безмолвна, ответил не сразу, а с запинкой:
– Весьма вероятно. Дверь и окно были закрыты, а дверь, кроме того, приперта стулом.
– Приперта? – удивился я.
– Да. В двери имеется замок, но ключа никогда не было, запирали на засов. Несчастная подтащила стул, чтобы… Не знаю. Наверно, чтобы дверь была закрыта и чтобы сохранить приватность.
– Приватность?
– Не знаю, насколько это подходящее слово… Но другого пока не подыскал.
Краем глаза я заметил, что по лицу Фокса бродит смутная улыбка сообщника.
– Запертое помещение, – сказал я.
Испанец, уловив мою мысль, кивнул. Ситуация была мне знакома по моим фильмам, а ему – по его романам: труп находится там, куда никто не мог войти и откуда никто не мог выйти. На первый взгляд – очевидное самоубийство.
– Дверь открыла Эвангелия? – спросил я.
– Нет, подойдя к павильону, она заглянула в окно. Увидела Мендер и бросилась сообщить нам.
– И не входила?
– Нет.
Фокса показал на стул, стоявший у двери:
– А кто же его отодвинул?
– Сам сдвинулся, когда мы с мадам Ауслендер толкнули дверь.
Я взглянул на хозяйку отеля, кивавшую на слова доктора:
– Это вы перерезали веревку?
– Нет. Когда вошли, все было так, как сейчас.
– То есть Эвангелия обнаружила несчастную не в петле, а уже на полу?
– Да.
– Веревка могла порваться, когда самоубийца билась в последних судорогах, – предположил Малерба.
– Могла.
Я смотрел, как продюсер с дымящейся сигарой в пальцах склоняется над телом. Мы с Пьетро Малербой знакомы уже лет пятнадцать. Невысокий, коренастый, рано поседевший; глаза, прорезанные чуть вкось, напоминают о тех варварах, чьи орды много веков назад прокатывались по Италии. Во всем остальном он римлянин до мозга костей: настоящий пират с прочным положением в обществе и в финансовых кругах. Для него в мире существуют только – перечисляю в порядке убывания – кино, телевидение, деньги и секс.
– Ее ударили по голове, – сказал я.
Сказал без нажима, как бы вскользь. Очевидность травмы и вызвала этот холодный комментарий стороннего наблюдателя, однако все воззрились на меня, словно осмысливали важную информацию. Полагаю, что сейчас я, вписанный в прямоугольник света из окна, в раздумье склонивший над трупом костистое, продолговатое лицо, напомнил им моего персонажа.
Карабин важно кивнул:
– Да, на виске имеется гематома. – Он показал на табурет. – Без сомнения, когда веревка порвалась, она упала и ударилась о табурет. Но была уже мертва. Скончалась от асфиксии. На это однозначно указывают след от петли на шее, рот и положение языка. И глаза, вылезшие из орбит во время агонии. Все симптомы налицо.
– А эта маленькая ссадина на левой голени?