Вертоград Златословный

 
 
Дождь
 
 
 
Так плачет деревня, увязнув в воде по колена —
 
И серая плоть разбухает от мокрого ветра,
 
И слепо-мутны и бесцветны глаза избяные.
 
Как стонут и стынут дома под ударами плети,
 
Под небом сермяжным дырявым!.. И разоренных
 
Деревьев ломаются голые руки и просят о солнце.
 
 
1999
 
 
 
Погребение Владимира Мономаха
 
 
 
Он ехал в санях, обернувшись назад, и пытался увидеть
 
Себя у начала дороги, где небо встречалось с землею.
 
И слышал он плач, колыбельную матери, возглас
 
Священника, теплую влагу купели. Но сам был безгласен
 
И сух, как сгоревшее древо, и хладен, как пепел,
 
Просыпанный в снег. Чьи-то тени его обступали:
 
Чем дальше он ехал, тем их становилось всё больше.
 
Он вспомнил все семьдесят славных походов —
 
На юг и на запад, к востоку, на темную полночь.
 
И он удивился, как много убил их. И он удивился,
 
Что мертвые не отставали,
 
Хоть кони не сбавили шаг и полозья беззвучно скрипели.
 
Еще удивился, что все они были похожи:
 
Лицо у них было одно и рубахи — у половцев, русских
 
И прочих, кого он не знал никогда и не помнил.
 
 
 
Ему было знобко под взглядом незрячих глазниц.
 
Они же смотрели сквозь бренную плоть,
 
                         сквозь прозрачную душу…
 
Куда — ни они и ни он то не знали.
 
… А небо топорщилось, мялось, хрустело
 
И кутало всех в грубый саван из нищего снега.
 
 
1999
 
* * *
 
 
Лети, голубь сирый, покинув ковчег
 
                                                   двух сведенных ладоней
 
Последнюю землю, скиталец пернатый, отныне бездомный!
 
Сквозь сито дождя, острый свет и бесформенный воздух,
 
Спеленутый снегом. Лишь ангелов льдистые гнезда
 
Висят в пустоте, что невеждами прозвана твердью,
 
И их голубые лампады качает космический ветер.
 
Лети, под тобою моря, но нет якоря веры и ветки,
 
Лишь перистый пепел тумана. На небе нет метки,
 
И не было карты у Ноя. И не было более места —
 
Ни мокрого и ни сухого, ни жердочки и ни насеста.
 
Теперь ты один навсегда. Мир исчезнул и кануло время.
 
О том, что ты жив, говорит лишь сердечка
 
                                                прерывистый трепет.
 
Быть может, бескрылые птицы, в воде уцелели лишь рыбы.
 
Но эти немые созданья ответить тебе не смогли бы.
 
 
 
Лети, мой воздушный кораблик, мой зяблик,
 
                                                    комочек бесцветный!
 
Последний мой стон и мой вздох, голос блеклый и бедный…
 
Ни пуха тебе ни пера, ни крупы и ни теплого хлеба.
 
Ты был — и ты есть — тебя нет — ты не будешь и не был.
 
 
1999
 
 
 
Протопоп Аввакум
 
 
 
Заскуют кузнечики молоточками,
 
И земля разверзнется матушка.
 
И придет на суд Аввакумушка,
 
Чтоб судить царя со злым Никоном.
 
Запалится огнь бурнопламенный,
 
Закричит тут царь со злым Никоном.
 
Будет царь тогда в муке корчиться,
 
Лопнет брюхо тут патриархово,
 
И закаплет жир на сыру-землю:
 
лыбнется тут Аввакумушка,
 
Кротко и безгневно осклабится.
 
 
1998
 
 
 
Молитва Сергия Радонежского
 
 
 
В глухом лесу, затерянном от солнца,
 
Молился он и, слезно призывая,
 
Спасителя и Мать Его, молил Их.
 
 
 
Стояла кровь в следе копыта конском,
 
Тянуло гарью с пепелищ залесских,
 
И над землей стоял уже умолкший
 
Крик обесчещенных, израненных, избитых.
 
И мысленным проникновенным взором
 
Он видел праведных дворы над черным
 
И под лазоревым небесным сводом.
 
Они так далеко были отсюда,
 
Что если б встать всем лучникам татарским
 
На расстоянии стрелы полета
 
Один перед другим, из них последний
 
Не ближе б был к селеньям тем, чем первый.
 
Там пахнет фимиамом хлеб несжатый.
 
И мед на дне колодца. Посредине есть ток,
 
На коем веет Спас людские души,
 
Уносит ветер их грехи, как сор.
 
Несчетно чистых зерен там. Иные —
 
Что чище чистых — в птиц превращены
 
И на смоковницах сидят тенистых.
 
И льется пенье их над тем селеньем.
 
 
 
И мысленным проникновенным взором
 
Он глянул вниз — и там все было чёрно,
 
Черней крыла вороньего ночного.
 
И слабо доносился крик оттуда.
 
Он видел кровь в следе копыта конском,
 
И горький пепел из селений грешных
 
Порою долетал сюда и падал,
 
Кружась, на домы праведных спасенных…
 
 
1998
 
 
 
Анна Кашинская
 
 
 
У кромки воды она снова стоит онемело.
 
А вверх по реке поднимается гроб. Так, как прежде…
 
Вновь мгла изливается в сердце, и боль ломит тело,
 
И точит сухая слеза изможденные вежды.
 
Есть стороны света и времени года четыре,
 
И на четырех мир замешан стихиях скудельный.
 
Четырежды мертвых опустят в могильные дыры:
 
Два сына и муж. Внук его. И над Тверью над пленной
 
Над Волгой замерзшею билась отсталая чайка, —
 
Найти не могла ни живой, ни умершей водицы.
 
И сдавленный воздух татарская била нагайка.
 
И солнечный луч от беды под землей схоронился.
 
Покроет их каменный свод с четырьмя парусами,
 
И ангел изронит перо, и орел заклекочет,
 
И лев со быком к их тепло припадут изголовью.
 
Вода пахнет горем. И выплакан досиня воздух.
 
Затоптан огонь, и земля корчит рот свой от раны.
 
Забвенье, затьмачье, засмертие зачеловечье.
 
Загонишь за Адежь — уронишь — потом не воротишь.
 
Ни мыслию быстрой, ни косноязычною речью…
 
тоять, как свеча, изгорая душою и плотью.
 
О том, что познала, не скажет испуганный Кашин,
 
Ни инок Фома, ни московский писец и ни басма.
 
А с неба — не белая манна, а черная сажа:
 
Пришла Калита. — Отворяй ворота. Будут казни.
 
 
 
И было в судьбе ее только четыре потери.
 
И только тщета — словно солью поили морского.
 
А в детстве хранитель ее сплел венок ей из терний.
 
Чтоб стала спустя много лет после смерти святою.
 
 
1998