Язык и философия культуры
Принципы чистой теории следует привносить в действительность только тогда, когда действительность во всей своей полноте не препятствует больше проявлению тех их последствий, к которым они могли бы привести без постороннего вмешательства.
Для того чтобы совершить переход от существующего состояния к задуманному новому, следует всегда по возможности стремиться к тому, чтобы каждая реформа возникала из идей, господствующих в умах людей.
Выше, при рассмотрении чисто теоретических принципов, я, правда, всегда исходил из природы человека, предполагая, что это человек, обладающий обычными средними силами; однако я всегда представлял его себе в присущем ему образе, не измененном так или иначе какими-либо определенными отношениями. Между тем такого человека не существует; повсюду условия, в которых он живет, придают ему определенную, лишь в большей или меньшей степени положительную форму. Поэтому во всех тех случаях, когда государство стремится расширить или ограничить сферу своей деятельности в соответствии с принципами правильной теории, оно должно прежде всего иметь в виду эту форму. Несоответствие между теорией и действительностью в этом пункте государственного управления всегда будет заключаться, как легко себе представить, в недостатке свободы; поэтому может создаться впечатление, что освобождение от оков в любой момент возможно и всегда благотворно. Между тем, как ни справедливо это утверждение само по себе, нельзя, однако, забывать, что то, что, с одной стороны, в качестве оков препятствует действию силы, с другой — служит материалом для ее деятельности. В начале настоящей работы я заметил, что человек склонен более к господству, чем к свободе, и здание, сооруженное господством, радует не только властителя, который его воздвигает и поддерживает, но и подчиненных, которых пленяет мысль, что они являются частью некоего целого, возвышающегося над силами и жизнью нескольких поколений. И если там, где господствует такое представление, пытаться заставить человека действовать только в себе и для себя — только в той сфере, которую охватывают его силы, только для той жизни, которая дана ему, — то это приведет к исчезновению энергии и к возникновению инертности и пассивности. Хотя только таким образом он действует на неограниченное пространство, для непреходящего времени, однако действие его не непосредственно — он как бы только сеет семя, которое впоследствии само даст всходы, но не строит здание, которое сохранило бы следы его рук; а для того чтобы предпочесть деятельность, создающую только силы и предоставляющую им самим прийти к определенным результатам, той деятельности, которая сама непосредственно их достигает, нужен более высокий уровень культуры. Такой уровень культуры и составляет подлинную зрелость свободы. Однако эта зрелость нигде не обнаруживается во всей своей полноте, и останется, по моему мнению, вечно чуждой чувственному человеку, столь охотно выходящему за установленные для него пределы.
Что же должен предпринять государственный деятель, задумавший подобное преобразование? Во-первых, точно следовать чистой теории при каждом шаге, который выходит за пределы существующего порядка вещей, разве что в действительности существуют условия, при которых насильственное введение этой теории привело бы к тому, что сама эта теория оказалась бы измененной, а ее последствия полностью или частично уничтоженными. Во-вторых, не касаться всех существующих ограничений свободы до тех пор, пока не возникнут несомненные признаки того, что люди воспринимают эти ограничения как тяжкие оковы, что они ощущают их бремя и, следовательно, в данной области созрели для свободы; тогда эти ограничения следует немедленно устранить. И наконец, такой государственный деятель должен всеми средствами способствовать тому, чтобы последнее было достигнуто. Это-то и является, бесспорно, наиболее важным и вместе с тем наиболее легким в этой системе. Ибо ничто не способствует в такой мере достижению зрелости, необходимой для свободы, как сама свобода. Это утверждение отвергнут, конечно, те, кто так часто пользовался недостатком зрелости в качестве предлога для того, чтобы продолжать угнетение. Однако мне представляется, что данное утверждение, безусловно, вытекает из самой природы человека. Недостаток зрелости, необходимой для получения свободы, может проистекать только из недостатка интеллектуальных и моральных сил; устранить этот недостаток можно только посредством повышения их уровня; это требует работы, а работа — свободы, пробуждающей самодеятельность. Снять оковы, тяжесть которых не чувствует тот, кто их носит, не значит, конечно, даровать свободу. Однако нет на свете человека — как бы ни был он обижен природой, как бы ни был унижен своим положением, — который не ощущал бы тяжести своих оков. Следовательно, освобождать от оков надо постепенно, по мере того как возникает потребность в свободе, и каждый новый шаг на этом пути будет ускорять этот процесс. Большие трудности могут возникнуть также в связи с определением признаков этого пробуждения. Однако они связаны не столько с теорией, сколько с ее осуществлением, а для этого вообще нет определенных правил, и оно здесь, как и всегда, является делом гения. В теории я попытался бы уяснить для себя этот действительно очень запутанный вопрос следующим образом.
Законодатель должен всегда иметь в виду два момента: 1) чистую теорию, разработанную вплоть до мельчайших подробностей; 2) конкретную действительность, которую ему надлежит преобразовать. Он должен охватывать умственным взором не только теорию — во всех ее частях, самым полным образом и наиболее точно, — но и необходимые последствия каждого отдельного основоположения во всем их объеме, в их многообразном переплетении, а в том случае, если они не могут быть реализованы одновременно, — в их взаимной зависимости друг от друга. Ему следует также, что уже гораздо труднее, отчетливо представлять себе истинное положение вещей, быть осведомленным обо всех узах, которые государство налагает на граждан и которые они, вопреки принципам чистой теории, сами наложили на себя под защитой государства, а также обо всех последствиях этого. Затем он должен сопоставить обе картины. Считать, что момент для внедрения какого-либо теоретического принципа в действительность наступил, можно было бы в том случае, если бы оказалось, что посредством привнесения этого принципа в действительность он остается без изменения и приводит именно к тем последствиям, которые предполагались первой картиной, или, если бы это не оправдалось полностью, все-таки можно было бы предвидеть, что этот недостаток будет устранен тогда, когда действительность еще более приблизится к теории. Эта конечная цель — полное сближение обеих картин — должна постоянно стоять перед умственным взором законодателя.
Подобное образное представление может показаться странным, более того, можно даже утверждать, что эти картины невозможно сохранить неизменными, а тем более сопоставить друг с другом. Все эти возражения вполне обоснованны, но они во многом теряют свою силу, если подумать о том, что теория всегда требует свободы, а действительности, в той мере, в какой она от теории отклоняется, всегда присуще принуждение; причина, вследствие которой свободу не предпочитают принуждению, заключается только в невозможности этого, невозможности, которая по самой своей природе должна объясняться только следующими обстоятельствами: или тем, что сами люди либо их положение еще не подготовлены к свободе, и поэтому свобода может уничтожить те достигнутые результаты, без которых немыслима не только сама свобода, но и вообще какое бы то ни было существование (к этому могут привести обе упомянутые причины), или тем, что она — следствие только первой причины — не приводит к тем благотворным результатам, которые обычно ей сопутствуют. Судить о том и другом можно, однако, лишь в случае, если представить себе нынешнее и предшествующее состояние во всем их объеме и тщательно сравнить их характер и те последствия, к которым они могут привести. Трудность эта уменьшится, если принять во внимание, что государство в состоянии приступить к преобразованиям лишь тогда, когда оно обнаружит у граждан признаки готовности к этому; так, оно может освободить от оков не раньше, чем граждане почувствуют тяжесть их бремени, и вообще государство таким образом остается только зрителем, и если ему представляется случай упразднить какое-либо ограничение свободы, то оно должно лишь определить, возможно ли это, и руководствоваться только необходимостью такого акта. Вряд ли надо указывать на то, что речь здесь идет только о таких случаях, когда преобразования являются для государства не только физически, но и морально возможными, когда, следовательно, они не противоречат принципам права. При этом, однако, не следует забывать, что единственной основой для всякого положительного права является естественное и общее право и что поэтому исходить надо всегда из него; что — приводя правовое положение, из которого вытекают все остальные, — никто никогда не может каким-либо образом получить право пользоваться силами или имуществом другого человека, не имея на то его согласия или против его воли.