Язык и философия культуры

 XIX. Специфическая природа поэзии как искусства слова 
  
В предыдущем разделе мы рассматривали поэзию с точки зрения того, чем она отличается от изобразительного искусства, а не с точки зрения того, в какой мере она может быть противопоставлена искусству. Это последнее мы вообще могли бы обойти молчанием, потому что эта сторона никак не затрагивает нашу поэму. Однако, чтобы исчерпать эту материю, позволим себе еще одно отступление. Чем более обсуждаешь природу поэзии как искусства слова, тем яснеепонимаешь, почему можно рассматривать ее как изобразительное искусство.
Поэзия — это искусство средствами языка. В этой краткой характеристике для того, кто вполне понимает смысл этих двух слов, — вся высокая и непостижимая природа поэзии. Противоречие между искусством — оно живет лишь воображением и не желает ничего, кроме индивидуального, — и языком — он, существуя исключительно для рассудка, все обращает во всеобщие понятия — поэзия обязана не то чтобы разрешать — тогда на этом месте будет пустота, — но приводить к единству, — тогда возникнет нечто большее, нежели любая из сторон сама по себе. Но всякий раз, когда противоречивые свойства, соединяясь, образуют в человеческой душе нечто новое, можно быть уверенным, что человек явится в своей высшей природе. Потому что эти свойства противоречат друг другу до тех пор, пока внутреннее расположение духа человека подобно действительному миру вокруг, и нет иного средства привести противоречия к единству, как изъять человека из его ограниченной сферы и перенести его в бесконечный простор, ввести его в сферу идей, куда поведет его философия, или в мир идеалов, куда понесет его на своих крыльях поэзия.
Язык — орган человека; искусству естественней всего быть зеркалом мира, окружающего человека, поскольку воображению, следующему за внешними чувствами, легче всего вносить в душу фигуры извне. Вследствие этого поэтическое искусство непосредственно, в более высоком смысле, нежели любое другое искусство, предназначено для предметов двоякого рода — для форм внешних и внутренних, для мира и для человека, а вследствие этого оно может выступать в двух, причем весьма различных видах — в зависимости от того, склоняется ли оно к предметам одного или другого рода.
В обоих случаях ему предстоит преодолевать трудности языка, радуясь преимуществам, какие оно обретает благодаря тому, что именно язык и, стало быть, мысль служат ему органом, посредством которого оно осуществляет свое воздействие; когда же оно выбирает своим объектом внешние формы, то обнаруживает для себя в языке особую сокровищницу новых, неведомых ему прежде средств. Ибо тогда язык оказывается единственным ключом к предмету — фантазия обычно следует за чувствами, а здесь ей приходится примкнуть к разуму, и если, с одной стороны, дух увлечен величием и содержательностью предмета, то искусство, сверх того, должно пуститься в еще более высокий и стремительный полет, чтобы и в этой области продолжало царить только воображение, — тем более что оно имеет дело уже не с чувствами, а с идеями, и, стало быть, не столько интеллектуально, сколько сентиментально.
Подобный род поэзии, в котором мы оставлены древними почти без примеров, — будь он чистым или смешанным с другими родами поэзии — является настоящей вершиной новейшей поэзии; можно сказать, что он специфически присущ ей. И однако, чем решительнее
Отделяется такой поэтической род от других, тем дальше он отстоит от самого легкого и простого понятия искусства.
Всякий подлинный поэт будет принадлежать одному из этих двух только что описанных характеров; он будет склоняться либо к тому, чтобы пользоваться индивидуальной природой языка в целях искусства, либо к тому, чтобы проявлять в языке индивидуальную природу искусства, к тому, чтобы сообщать форму и жизнь бесформенной и мертвой мысли, либо образно и наглядно представлять воображению живую действительность. В обоих случаях поэт одинаково велик, но в первом случае он скорее достигает того, на что способна лишь поэзия, а не другие ее сестры, он скорее являет самое сокровенное ее существо и идет одиноким путем, на какой не ступает нога других, тогда как во втором случае, он, скорее, идет общим путем с другими искусствами, и только проходит его по-своему. Поэтому в первом случае он — поэт еще в более узком смысле этого слова, чем во втором.
 
Быть поэтом в более узком смысле этого слова — значит придерживаться прямо противоположной поэтической манеры, нежели Гёте. Таким поэтом может быть поэт лирический, дидактический, трагический — все они родственны между собой и образуют один класс поэтов, а эпический поэт к ним не принадлежит. Этот последний требует фигур, жизни, движения, он выводит человека на просторы мира и, начиная с себя, со своих чувств, с окружающих предметов, в конце концов не менее тех, первых, потрясает душу в наиглубочайших ее основаниях.
 XX, Третья и последняя ступень объективности поэмы 
  
Если сравнить сказанное выше с впечатлением, какое производит сама поэма Гёте, то нельзя будет не почувствовать, насколько отстало от него наше понятие, сколь далека от действительного ощущения наша характеристика поэмы. Однако ее разбор потому так и труден, что ее высокая красота состоит в том, чтобы свое великое и общее воздействие производить в облике строго индивидуальном. Трудность — та же, что при описании живого органического существа: каждая характерная черта, какую приписываешь ему, живо напоминает тебе о том, что описание не будет полным и верным до тех пор, пока ты не сумеешь представить себе целое как необходимое и нерасторжимое соединение всех его частей.
Мы приступили к характеристике высокой объективности этой поэмы; мы показали, что в ней изображаются исключительно чувственные предметы, причем в полноте своих контуров, в чистых формах воображения. Но если бы нам даже и удалось доказать, что эта поэма одушевляет предметы с более чистым и всеобщим художественным чувством, нежели другие произведения, и что она теснее примыкает к произведениям изобразительного искусства, то этим все равно едва ли были бы прочерчены даже внешние линии, характеризующие поэму, — ведь она еще не вполне вычленена из всей массы описательных поэм, а потому сказанного далеко еще не достаточно, чтобы объяснить в целом и в соответствии с ее поэтическим родом своеобразное воздействие, производимое ею, светлую ясность, до которой возвышает она фантазию, энергический покой, до какого возносит она душу.
Объективность изобразительных искусств сама по себе весьма неодинакова по своей природе, — очевидно, объективность простых скульптурных произведений отличается от объективности в некоторых живописных произведениях, так что общее родство стиля поэмы со стилем изобразительного искусства недостаточно определенно указывает на подобные тонкие различия.
Если достигнута высшая степень объективности, воображению представлен один предмет, и только; сколько бы предметов ни различало воображение, оно все сводит в один образ, — и тут материал преодолен до мельчайших деталей, тут все — форма, эта форма — одна, и она проходит сквозь все целое. Столь же явственно заявляет о себе это превосходство тем впечатлением, которое оказывает на нас. Мы чувствуем, что окружены ясностью, о какой не имели прежде понятия, мы ощущаем покой, который ничто не способно нарушить, потому что все, что только ни способны мы воспринимать, все заключено в одном предмете, причем представленном в совершенной гармонии, все силы нашей души отданы фантазии, а она вся предалась единой чистой, высокой и идеальной форме, сияние которой излучает такое произведение искусства.
Яснее всего это заметно в произведениях скульптуры. Когда ваятель работает с мрамором, то небольшое место, над которым трудится его резец, поглощает все его внимание. Проходят недели, месяцы, годы, а он по-прежнему пребывает в своих тесных рамках — перед ним вечно стоит образ, который стремится он представить, и тут он находит для себя целый мир, какому лишь с трудом удовлетворяют его силы; он не успокаивается до тех пор, пока полностью и в совершенстве не отвоюет мысль своего воображения у грубого камня.