Язык и философия культуры

Поэт, невзирая на многообразие и широту живого движения, предоставленные ему его искусством, разделяет чувство ваятеля, и его создание может достичь такой же объективности. А если он наделен таким чувством, то ему мало изображать чувственные предметы и чистые формы вообще — он всегда стремится к тому, чтобы привязать воображение к единственному объекту, только им занять его, а все прочее возвести к такому предмету. Характер такого поэта, собственно говоря, — в том, чтобы находить полное удовлетворение лишь в завершенном представлении единого предмета.
Решительно принудить воображение действовать и творить так, как определено, — вот одновременно его простейшая задача и величайшая цель. Чтобы удовлетворить этому требованию, он должен сообщить воображению три родственных свойства — живую силу, полную свободу и строгую закономерность во всем. Чтобы достичь
двух степеней объективности, о каких мы говорили выше, необходимы прежде всего два первых свойства; на третью же ступень, которую мы сейчас рассмотрим, можно взойти благодаря третьему свойству — благодаря строгой и совершенной закономерности.
Чтобы показать, что наша поэма достигает и этой третьей и последней ступени объективности, сравним ее с двумя родами описательных стихотворений. При этом мы получим еще и то преимущество, что если до сих пор мы характеризовали нашу поэму лишь как подлинное произведение искусства и как описательное стихотворение вообще, то теперь мы сможем определить ее место, принадлежащее ей по праву среди всех других произведений.
 XXI. Два рода описательных поэм с точки зрения большей или меньшей объективности (на примерах Гомера и Ариосто) 
  
Все описательные поэмы заключают в себе ряд образов, связное, состоящее из фигур целое. Различие же, которое мы намерены провести между ними на основании предшествующих размышлений, состоит в том, призваны ли они воздействовать многообразием и многоразличием фигур или же отдельными фигурами и связью их в единое целое, обращается ли поэт с ними как с массой или как о состоящим из отдельных лиц целым, получает ли он целое благодаря цвету и колориту или же благодаря форме?
Таким образом можно указать на объективное различие; со стороны же субъективной оно сводится к тому, важна ли для поэта вполне определенная деятельность воображения или же важна деятельность вообще и стремился ли он к тому, чтобы фантазия рождала именно такой, а не иной образ или чтобы она вообще порождала картины, следуя известному тону и ритму.
Легко видеть, что вопрос состоит лишь в следующем- воздействует ли поэт по преимуществу пластически или же он воздействует по преимуществу на настроение, воздействует музыкально. Различие это проступает тогда, когда всеобщую формулу классификации, согласно которой все соотносится либо с порождаемым, объектом, либо с порождающим, субъектом, мы начинаем применять к отдельному данному случаю, к различным возможностям поэтического изображения действия.
Чтобы понять эти два рода, для наглядности сравним Ариосто и Гомера. Такой пример тем более доказателен, что трудно встретить двух разделенных веками поэтов, которые, будучи столь различны, были бы наделены таким сходством. Есть ли другой поэт после Гомера, у которого была бы представлена подобная полнота фигур, у которого было бы такое их изобилие, такое непрестанное и все вновь и вновь порождающее само себя движение; где еще такой неисчерпаемый источник новых поразительных находок, как не в поэмах Ариосто? Разве всякий иной новый поэт не покажется рядом с ним жалким и скудным, суровым и торжественным, сухим и тяжеловесным — если сравнивать его с Ариосто в этом отношении? Если величайшее движение и самая живая чувственность составляют сущность поэтического искусства — а всякий без колебаний признает тут за Гомером высшее достоинство, — то итальянскому поэту, бесспорно, принадлежит здесь первое место вслед за ним.
 
И при том какое колоссальное различие! Как резко выявлено только что описанное расхождение! У Гомера всегда выступает предмет, а певец исчезает. Перед нами встают Ахилл и Агамемнон, Пат- рокл и Гектор, мы видим их действия и поступки и совсем забываем о той могучей силе, которая вызвала их из царства теней и перенесла в эту живую действительность. У Ариосто персонажи не менее наглядны, но мы никогда не теряем из глаз самого поэта, он сам остается на сцене, он сам представляет их нам, он передает нам речи своих героев, он описывает их поступки. У Гомера из одного события вытекает другое, все они тесно связаны между собой, одно порождено другим. У Ариосто нити целого не так прочно связаны, а если бы и были связаны, то он сам все равно разорвал бы их, своенравно играя ими, его воля царит явственней, нежели прочная ткань событий; он нарочно прерывает свой рассказ, от одной истории переходит к другой, и кажется (в этом скрыто его огромное искусство), будто все соединено между собой лишь капризом, а на самом деле все упорядочено, согласно внутренним законам симпатии и контраста чувств, какие пробуждает он в слушателе.
Однако различие — далеко не только в композиции целого; это различие мы обнаруживаем и в каждом отдельном описании, в любой строфе. Гомер, собственно говоря, никогда не описывает; фантазия его читателя никогда не оказывается в таком положении, когда бы ей надо было замечать и соединять в ряд отдельные черты, какие являет ей поэт, таким образом составляя целое; нет, фантазия читателя следует за поэтом, и фигуры встают перед нею; они и не восприняты фантазией от него и все же не порождены ею одною; необъяснимым образом то и другое происходит сразу и одновременно. Ариосто же беспрестанно все описывает, он преднамеренно все нам показывает — черта за чертою, и хотя воображение остается равно вольным и живым, хотя оно обретает подлинно поэтическую настроенность, все же перед ним никогда не выступает просто предмет и тем более никогда не выступает просто целое; всякую часть целого и любую отдельную черту поэт разрабатывает так, чтобы они захватывали воображение сами по себе, отвлекая его от целого. У Гомера лишь природа да суть дела, Ариосто же не дает забыть об искусстве и личности — как личности поэта, так и личности читателя. Ведь если нужно, чтобы читатель забыл о самом себе, так нельзя напоминать ему о поэте.
Оба поэта владеют высокой степенью объективности, оба рисуют фигуры живые и чувственно-наглядные; но лишь у Гомера ясно стремление к совершенному изображению единого предмета. Оба верно живописуют мир и природу, но Ариосто нравится нам своим блеском и богатством красок, Гомер же отличается чистотой форм и красотой композиции.
 XXII. Гомер прочнее связывает части в единое целое 
  
Описанный выше контраст не может не бросаться в глаза всякому читателю Гомера и Ариосто, если он вспомнит о целостном впечатлении, произведенном на него каждым из них. Если развить это впечатление, то и получатся те два поэтических характера, о каких мы говорили выше.
Гомер связывает в единую группу колоссальное множество фигур; у Ариосто персонажей, пожалуй, не меньше, если не больше, но они разделены на группы и как бы лишь вставлены в единую рамку. У Гомера решительно все тяготеет к целому, повсюду единство — единство действия, характеров, умонастроений, чувств, многоразличное, доводимое до самых наитончайших нюансов, — это целая иерархия характеристик, складывающихся в единое целое. Ариосто тоже не может обойтись без единства, — как не мог бы Гомер обойтись без изобилия и многообразия; иного и не может быть: поэтическое воздействие немыслимо и без того и без другого. Но для Ариосто важно, чтобы воздействовало не единство, а именно многообразие. Взор должен переходить от фигуры к фигуре, блуждать, а не обозревать их в целом; плоскость, на которой выступают персонажи, должна простираться в бесконечность, но только всякий раз заново, как только взору заблагорассудилось остановиться на них. У Ариосто нет единого движения от средоточия в бесконечность; само многообразие — даже если все отдельные члены и образуют взаимосвязь целого — должно являться лишь как контраст. Потому что даже если герои Ариосто во всей своей полноте представляют все основные стороны характера человека (доказать это не составило бы труда), то все же в героях Гомера перед нами предстало бы все богатство человеческого, а в героях Ариосто — многогранное различие человеческого.