Сталин и Рузвельт. Великое партнерство

В почте было также сообщение от Черчилля, информировавшее президента о том, что премьер-министр находился в Карфагене, болел. Рузвельт немедленно ответил: «Весьма огорчен в связи с пневмонией. Мы оба, Гарри и я, желаем Вам всяческих благ и скорейшего выздоровления. Я только что покинул «Айову» и направляюсь вверх по реке Потомак» [296].
Президентская яхта «Потомак» бросила якорь в военно-морской базе «Куантико» на следующее утро. Когда Рузвельт в 9:35 появился в Белом доме, его встречал кабинет министров в полном составе, руководители большинства правительственных учреждений, руководители Демократической партии в Конгрессе и некоторые представители Республиканской партии – все они ждали в зале дипломатического приема.
Рузвельт был одет в серый костюм, свитер и клетчатую рубашку. «Я бы оделся по такому случаю, если бы знал об этом», – пошутил он, оглядев такое скопление.
«Я не припомню, чтобы президент выглядел более удовлетворенным и довольным, чем он был в то утро, – вспоминал Сэм Розенман, спичрайтер Рузвельта, его хороший друг и биограф. – Он искренне верил, что достиг того, что он намеревался сделать – вовлечь Россию вместе с западными державами в солидную по своим масштабам организацию для обеспечения мира, – и он был очень рад этому… Он действительно был чемпионом, вернувшимся с призом» [297].
Рузвельт в первую очередь встретился с лидерами Конгресса. Он обсудил с ними свою программу действий. Он планировал выступить с речью, которая должна была являться его обращением к американскому народу по поводу состоявшейся конференции. Неудивительно, что конгрессмены предложили ему выступить на совместном заседании обеих палат Конгресса. Рузвельт, который всегда весьма серьезно относился к средствам массовой информации (он хотел бы, чтобы его выслушала не только Америка, но и весь мир) и который желал заручиться поддержкой своего видения послевоенного устройства мира, не стал связывать себя никакими обещаниями. К полудню он решил, что не будет выступать перед Конгрессом, что он получит наибольший результат, если организует беседу президента с населением.
Но это потребовало некоторого планирования. Он мог провести пресс-конференцию незамедлительно, чтобы обеспечить интерес к ней и соответствующую поддержку, и немного погодя в тот же день он поступил именно так. К тому времени, когда журналисты увидели его, он уже переоделся в серый твидовый костюм, зеленый галстук-самовяз и белую рубашку. Когда журналисты, более ста человек, столпились вокруг его стола в Овальном кабинете, Рузвельт начал свое выступление словами:
– Дискуссии, я надеюсь, будут иметь вполне конкретные и весьма благотворные последствия для послевоенного периода, исходя из общей мысли, что, когда мы выиграем войну, мы не захотим еще одной, пока живо это поколение.
Как отметил один из журналистов, он курил сигарету «в неизменном длинном мундштуке».
На вопрос, что он думает о Сталине, Рузвельт ответил:
– Я бы назвал его кем-то вроде меня. Он реалист.
В ответ на вопрос, разделяет ли Сталин надежды президента предотвратить очередную войну в эпоху этого поколения, Рузвельт сказал:
– Совершенно очевидно, что те, которые стремятся к этой цели, поддержат соответствующие усилия.
Мэй Крейг, журналист некоторых изданий штата Мэн, поинтересовался, не мог бы президент рассказать им еще кое-что о Сталине, на что Рузвельт ответил:
– Мэй, я не пишу для отдела светских новостей.
Эта реплика вызвала взрыв смеха.
Пресс-конференция завершилась на оптимистической ноте, когда Рузвельт на вопрос журналиста, как он смог выдержать все тосты во время обедов, ответил:
– У нас был один банкет, на котором мы обедали в русском стиле. Кстати, очень хороший обед. Русский стиль предполагает несколько тостов, и я насчитал их до трехсот шестидесяти пяти. И мы все ушли трезвые. Это к тому, на что вы можете оказаться способны, если постараетесь.
 
Рузвельт решил выступить с речью, «подводящей итоги», в виде непринужденной беседы в канун Рождества. Он мог бы, таким образом, увязать основную мысль – постоянный мир – с изначальной вестью Рождества: мир на земле, поддержание доброй воли между людьми.
Он решил (достаточно неожиданно) выступить в Гайд-парке. Рузвельты проводили Рождество в Гайд-парке первый раз за последние одиннадцать лет. Однако 21 декабря Гарри Гопкинс и его жена Луиза переехали из Белого дома в таунхаус на Тридцать третьей улице и N-стрит в Джорджтауне. Отъезд Гопкинсов был ударом для Рузвельта, хотя его дочь, Анна Беттигер, должна была в скором времени переехать в апартаменты Линкольна в Белом доме вместо Гопкинсов.
Луиза Гопкинс поначалу была очарована возможностью быть настолько близкой с Рузвельтами, и для нее это было крайне важно, но в действительности жизнь в небольшом ограниченном пространстве (все, что у них с Гарри было с собой, – это книги, радиофонограф, немного посуды и шейкер, который стоял на верхней полке) перестала устраивать ее. В конечном итоге на первый план у нее вышел инстинкт обустройства семейного гнездышка. Кроме того, она хотела проводить больше времени с мужем.
Она ревновала к тому, что ее муж находится в полном распоряжении Рузвельта весь день, начиная с завтрака и вплоть до ужина вечером. Гопкинсы, похоже, были счастливы покинуть апартаменты в Белом доме. «Это первый случай, когда я провел Рождество в своем собственном доме в течение многих лет, и Луиза сделала это время самым приятным из всего, что, думаю, у меня когда-либо было в жизни» [298], – писал Гопкинс своему сыну Стивену, который находился в это время на корабле в южной части Тихого океана. (К сожалению, в ближайшие недели Гопкинс слег и весь следующий год лечился в различных клиниках в связи с проблемами с желудком.)
Рузвельт действовал импульсивно, но отнюдь не по принципу случайного выбора: именно совпадение ухода Гопкинсов из Белого дома и дополнительный эмоциональный подъем, который он почувствовал, скорее всего, помогло ему настроиться на речь, которую он произнес из своего родного дома, вернувшись в Гайд-парк в двадцатиградусный мороз.
Президент уделил особое внимание этой речи, произнесенной им в рождественский сочельник. Основную помощь ему оказали Роберт Э. Шервуд, Сэм Розенман и Гопкинс. После шести или семи черновиков (что было вполне обычно для него) Рузвельт, по воспоминаниям другого спичрайтера, Джона Гюнтера, мог сказать: «Мы почти справились с этим. Давайте вернемся и начнем все сначала». Как вспоминал Розенман, для этой речи в канун рождественского сочельника потребовалось восемь черновиков. Это был весьма напряженный труд.
Рузвельт произнес речь, сидя за письменным столом в своем кабинете, небольшой захламленной комнате рядом с холлом в тыльной части дома, которая в годы его молодости была его классной комнатой. Камеры с «солнечными» прожекторами освещали президента со всех сторон, его стол был заставлен микрофонами и телефонами, по всему полу тянулись провода. За всем этим, стоя в углу кабинета, наблюдали его сыновья Франклин-младший и Джон, которые прибыли из своих подразделений, а также внуки, соседи (включая Генри Моргентау и его жену Элинор) и Дейзи Сакли. Элеонора Рузвельт находилась за столом вместе с дочерью Анной. Кинорепортаж этого выступления будет показан на этой неделе в кинотеатрах по всей стране.
Рузвельт начал свою речь ровно в три часа дня. Он подчеркнул те главные результаты, которые были достигнуты в ходе его недавней поездки:
– Выражаясь простым языком, я «отлично поладил» с маршалом Сталиным. Этот человек сочетает в себе огромную, непреклонную волю и здоровое чувство юмора. Думаю, душа и сердце России имеют в нем своего истинного представителя. Я верю, что мы и впредь будем отлично ладить и с ним, и со всем русским народом.
Затем он представил свою концепцию четырех «международных полицейских» – охранителей мира: