Сталин и Рузвельт. Великое партнерство

– Великобритания, Россия, Китай и Соединенные Штаты вместе со своими союзниками представляют более трех четвертей всего населения Земли. До тех пор, пока эти четыре страны, обладающие великой военной мощью, едины в своем стремлении сохранить мир, ни один агрессор не предпримет попытки развязать новую мировую войну. Однако эти четыре державы должны поддерживать единство и сотрудничество со всеми свободолюбивыми народами Европы, Азии, Африки и Американского континента. Права каждой страны, большой или малой, необходимо уважать и хранить столь же ревностно, как и права каждого отдельного человека в нашей собственной республике. Конференции в Каире и Тегеране дали мне возможность впервые лично встретиться с двумя непобедимыми военными руководителями: генералиссимусом Чан Кайши и маршалом Сталиным – и поговорить с ними. Конференции в Каире и Тегеране планировались как встречи за одним столом лицом к лицу, однако вскоре выяснилось, что мы находимся, так сказать, по одну сторону стола. Уже до этих конференций мы верили друг в друга, однако нам был необходим личный контакт. И теперь наша вера получила решительное подтверждение.
Не забыл он также упомянуть и премьер-министра:
– Вам, конечно, известно, что с господином Черчиллем мы – ко взаимному удовлетворению – встречались уже много раз. Мы очень хорошо понимаем друг друга. Господина Черчилля узнали и полюбили многие миллионы американцев.
Как отметила газета «Нью-Йорк таймс», он впервые смягчил свои ультимативные требования «безоговорочной капитуляции», заявив:
– Мы хотим, чтобы у него [немецкого народа] была возможность мирно развиваться в качестве достойного уважения члена европейской семьи. Однако мы со всей решительностью подчеркиваем, что он должен стать действительно достойным уважения. Для этого мы собираемся раз и навсегда очистить Германию от фашизма и прусского милитаризма, заставить немцев отказаться от фантастического и гибельного представления о себе как о «расе господ».
В частных беседах он не был столь оптимистичен. Он признался Гопкинсу, что он нашел Сталина жестче, чем ожидал, хотя, подбирая слово поточнее, он назвал его «излишне педантичным». Билл Хассетт, помощник секретаря Рузвельта, бывший журналист, отличавшийся сдержанностью и рассудительностью, как-то спросил его, какое впечатление от Сталина у него останется надолго. Тот ответил: «Это человек, высеченный из гранита» [299].
Как Рузвельту было известно, Сталин пошел ему навстречу по трем важным вопросам еще до начала планирования конференции: религия, Коминтерн и Китай. Рузвельту было особенно приятно, что Сталин изменил свою позицию на Московской конференции в отношении Китая, согласившись с тем, что он может стать четвертым «международным полицейским». Еще до начала конференции Сталин написал лично Рузвельту: «Можно считать согласованным, что вопрос о декларации четырех держав не включается в повестку совещания».
Гопкинс сообщил Андрею Громыко, когда тот был советским поверенным в делах в Вашингтоне, что у Рузвельта были некоторые сомнения в отношении Сталина и будущего советско-американских отношений. Рузвельт намеревался в Тегеране оценить советского руководителя и изучить возможности сосуществования двух стран: «Это зависит от многих факторов, основным из которых является позиция, которую займет СССР в качестве великой мировой державы». Затем Гопкинс заверил Громыко, что «он [Рузвельт], очевидно, считает, что США должны сделать все возможное, чтобы заложить основы будущих хороших отношений с СССР».
Элеонора Рузвельт приводит следующие комментарии Рузвельта после того, как тот высказал предположение, что он не был уверен, что ему удалось достичь своей цели: «По словам моего мужа, у него было впечатление, что, когда они впервые встретились со Сталиным, со стороны маршала чувствовалось большое недоверие, и, оставляя его, он не знал, смог ли он пошатнуть это недоверие или нет. Он добавил, что он намеревался определиться, сможем ли мы неукоснительно придерживаться своих обязательств».
 
Рузвельт продолжал беспокоиться, сумел ли он убедить Сталина. Поверил ли Сталин на самом деле, что международный характер деятельности Объединенных Наций, на котором настаивал Рузвельт, является наилучшим решением? Он опасался, что Сталин может вернуться к своей первоначальной позиции, схожей с позицией Черчилля относительно регионального характера предлагавшейся структуры. Он признавался сенатору Тому Коннели, что ни Сталин, ни Черчилль не были полностью убеждены в правоте его видения. «Я буду вынужден еще убеждать их обоих», – сетовал он сенатору.
Однако в разговорах с Фрэнсис Перкинс, министром труда, Рузвельт был более оптимистичен. «Знаете, – говорил он ей, – я действительно считаю, что русские поддержат меня в вопросе отказа от принципа сфер влияния и в соглашениях о свободных морских портах по всему миру… морских портах, которые все союзники могли бы свободно использовать в любое время. Я думаю, что мы согласуем это решение» [300]. Он полагал, что она, имея широкий круг знакомств в профсоюзных и деловых кругах, могла бы внести свой вклад в решение этой задачи: «Я не знаю, как отличить хорошего русского от плохого русского. Я могу сказать, что вот это хороший француз, а это плохой француз. Я могу отличить хорошего итальянца от плохого итальянца. Я могу распознать хорошего грека, когда я встречаюсь с ним. Но я не понимаю русских. Я просто не знаю, что ими движет… Я бы хотел, чтобы вы узнавали все, что возможно, и время от времени сообщали мне».
28 декабря Рузвельт провел еще одну пресс-конференцию, на которой он подытожил результаты работы в предвоенные годы и подчеркнул опасность возврата к изоляционизму. Интересно то, что он представлял себе Америку страной, стоявшей, наконец, на собственных ногах (психологически он, должно быть, сам хотел бы этого для самого себя). «Старый доктор “Нового курса“» решал такие внутриполитические проблемы, как спасение банков, помощь фермерам, обеспечение страхования по безработице. Затем пришло время для «Доктора, выигрывающего войну». Теперь он мог заявить: «Результатом является то, что пациент встал на ноги. Он отказался от своих костылей. Он ходит еще недостаточно уверенно и не сможет делать этого, пока не выиграет войну. Но когда придет победа, на мой взгляд, безусловно, настанет время для осуществления ранее разработанной программы, той, которая осуществляется в остальных стран, послевоенной программы, в противном случае нам придется заплатить за это. Мы не можем больше находиться в экономическом изоляционизме, в противном случае мы можем оказаться в военном изоляционизме».
Очевидно, что теперь настало время для выработки мер, необходимых для обустройства послевоенного мира. Однако для того, чтобы обсуждать соответствующие планы, которые уже сформировались в представлении Рузвельта, с американским народом, время еще не пришло.
Сталин достаточно редко выступал с речами. С праздничной речью накануне Нового года выступил Михаил Калинин, председатель Президиума Верховного Совета СССР. Он назвал конференцию в Тегеране «действительно, самым большим событием нашего времени, историческим ориентиром в борьбе с германским агрессором. Все усилия немцев разделить свободолюбивые народы не удались. Руководители трех великих держав достигли полного согласия по вопросам войны и мира».
Конечно же, он был успокоен действиями Рузвельта. На самом деле, с точки зрения Сталина, Рузвельт был идеальным американским президентом. И он действительно являлся таким. Сталин увидел, что Рузвельт предлагал Советскому Союзу сотрудничество. Россия, которая в последнее время была нездоровым членом европейской семьи, завершала войну «могущественной державой мирового уровня». Это делало его одним из двух самых могущественных людей в мире.
Спустя несколько недель после Тегеранской конференции Рузвельт встретился с Андреем Громыко и побеседовал с ним. Как отметил Громыко (который обратил на это особое внимание), Рузвельт в очередной раз подчеркнуто дистанцировался от Черчилля: «Он начал с того, что подчеркнул, что общался со Сталиным в хорошей обстановке. Затем он кратко подвел итоги завершившейся конференции и, наконец, сказал мне: “Для того чтобы достичь согласия, зачастую было необходимо оказывать давление на Черчилля. Боюсь, что он соглашался на компромисс довольно медленно. Но он согласился на него, и мы достигли ряда довольно полезных договоренностей“» [301]. Громыко отметил, что, говоря о Черчилле, «президент одарял меня одной из своих очаровательных «улыбок Рузвельта» и давал мне понять, что британский премьер-министр был партнером, который доставлял ему массу неприятностей».