М. Ю. Лермонтов в воспоминаниях современников
ство, и все те кружки, среди которых он вращался, ко
нечно, поддержали бы в свете новую концепцию его
поэмы. Но ничего подобного, повторяю, тогда не было,
и никто нигде не слыхал об этом. Каким же образом те
перь мог появиться неизвестный в то время список
кающегося Демона? Неужели поэт переделал поэму
для того только, чтобы послать ее для прочтения г-же
Бахметевой, а черную рукопись бросить в перепис
чика? Но у Варвары Александровны находился список
с настоящей рукописи, который, как известно, лег в осно
вание карлсруэского издания «Демона». Следовательно,
все разглагольствования на подобную тему не имеют
никакого основания. А между тем им верят даже ученые
люди. Г. Висковатов имеет особый дар: он беззаветно
увлекается сам и других увлекает за собою.
В. П. БУРНАШЕВ
МИХАИЛ ЮРЬЕВИЧ ЛЕРМОНТОВ
В РАССКАЗАХ ЕГО ГВАРДЕЙСКИХ
ОДНОКАШНИКОВ
(Из «Воспоминаний В. П. Бурнашева, по его ежедневнику, в период
времени с 15 сентября 1836 по 6 марта 1837 г.»)
В одно воскресенье, помнится, 15 сентября 1836 го
да, часу во втором дня, я поднимался по лестнице кон
ногвардейских казарм в квартиру доброго моего
приятеля А. И. Синицына 1. <...> Подходя уже к дверям
квартиры Синицына, я почти столкнулся с быстро сбе
гавшим с лестницы и жестоко гремевшим шпорами
и саблею по каменным ступеням молоденьким гвар
дейским гусарским офицером в треугольной, надетой
с поля, шляпе, белый перистый султан которой разве
вался от сквозного ветра. Офицер этот имел очень весе
лый, смеющийся вид человека, который сию минуту
видел, слышал или сделал что-то пресмешное. Он слегка
задел меня или, скорее, мою камлотовую шинель на
байке (какие тогда были в общем употреблении) длин
ным капюшоном своей распахнутой и почти распущен
ной серой офицерской шинели с красным воротником
и, засмеявшись звонко на всю лестницу (своды которой
усиливали звуки), сказал, вскинув на меня свои до
вольно красивые, живые, черные, как смоль, глаза, при
надлежавшие, однако, лицу бледному, несколько ску
ластому, как у татар, с крохотными тоненькими
усиками и с коротким носом, чуть-чуть приподнятым,
именно таким, какой французы называют nez à la cou-
sin: * «Извините мою гусарскую шинель, что она лезет
без спроса целоваться с вашим гражданским хито-
* вздернутым носом ( фр.) .
208
н о м » , — и продолжал быстро спускаться с лестницы,
все по-прежнему гремя ножнами сабли, не пристегну
той на крючок, как делали тогда все светски благовос
питанные кавалеристы, носившие свое шумливое
оружие с большою аккуратностью и осторожностью,
не позволяя ему ни стучать, ни греметь. Это было
не в тоне. Развеселый этот офицерик не произвел на
меня никакого особенного впечатления, кроме только
того, что взгляд его мне показался каким-то тяжелым,
сосредоточенным; да еще, враг всяких фамильярностей,
я внутренно нашел странною фамильярность его со
мною, которого он в первый раз в жизни видел, как и я
его. Под этим впечатлением я вошел к Синицыну и за
стал моего доброго Афанасия Ивановича в его шел
ковом халате, надетом на палевую канаусовую с косым
воротом рубашку, занятого прилежным смахиванием
пыли метелкою из петушьих перьев со стола, дивана
и кресел и выниманием окурков маисовых пахитосов,
самого толстого калибра, из цветочных горшков, за
которыми патриархальный мой Афанасий Иванович
имел тщательный и старательный личный уход, опа
саясь дозволять слугам касаться до его комнатной
флоры, покрывавшей все его окна, увешанные, кроме
того, щеголеватыми проволочными клетками, в кото
рых распевали крикуньи канарейки и по временам
заливались два жаворонка, датский и курский.
— Что это вы так хлопочете, Афанасий Ивано
вич? — спросил я, садясь в одно из вольтеровских
кресел, верх которого прикрыт был антимакассаром,
чтоб не испортил бы кто жирными волосами ярко
цветной штофной покрышки, впрочем, и без того всегда
покрытой белыми коленкоровыми чехлами.
— Да, как же (отвечал Синицын с несколько недо
вольным видом), я, вы знаете, люблю, чтоб у меня все
было в порядке, сам за всем наблюдаю; а тут вдруг
откуда ни возьмись влетает к вам товарищ по школе,
курит, сыплет пепел везде, где попало, тогда как я ему
указываю на пепельницу, и вдобавок швыряет окурки
своих проклятых трабукосов * в мои цветочные горшки
и при всем этом без милосердия болтает, лепечет, рас
сказывает всякие грязные истории о петербургских
* Толстые пахитосы в маисовой соломе, вроде нынешних па-
пиросов, явившихся в Петербурге только в конце сороковых годов.
( Примеч. В. П. Бурнашева.)
209
продажных красавицах, декламирует самые скверные
французские стишонки, тогда как самого-то бог награ
дил замечательным талантом писать истинно пре
лестные русские стихи. Так небось не допросишься,
чтоб что-нибудь свое прочел! Ленив, пострел, ленив
страшно, и что ни напишет, все или прячет куда-то,
или жжет на раскурку трубок своих же сорвиголов
гусаров. А ведь стихи-то его — это просто музыка!
Да и распречестный малый, превосходный товарищ!
Вот даже сию минуту привез мне какие-то сто рублей,
которые еще в школе занял у меня «Курок»... 2 Да, ведь
вы «Курка» не знаете: это один из наших школьных
товарищей, за которого этот гусарчик, которого вы,
верно, сейчас встретили, расплачивается. Вы знаете,
Владимир Петрович, я не люблю деньги жечь; но,
ей-богу, я сейчас предлагал этому сумасшедшему:
«Майошка, напиши, брат, сотню стихов, о чем хо
чешь — охотно плачу тебе по рублю, по два, по три
за стих с обязательством держать их только для себя
и для моих друзей, не пуская в печать!» Так нет, не
хочет, капризный змееныш этакой, не хочет даже
«Уланшу» свою мне отдать целиком и в верном ориги
нале и теперь даже божился, греховодник, что у него
и «Монго» нет, между тем Коля Юрьев давно у него
же для меня подтибрил копию с «Монго». Прелесть,
я вам скажу, прелесть, а все-таки не без пакостной
барковщины 3. S'est plus fort que lui! * Еще y этого
постреленка, косолапого Майошки, страстишка драз
нить меня моею аккуратною обстановкою и приводить
у меня мебель в беспорядок, сорить пеплом и, наконец,
что уж из рук вон, просто сердце у меня вырывает,
это то, что он портит мои цветы, рододендрон вот этот,
и, как нарочно, выбрал же он рододендрон, а не другое
что, и забавляется, разбойник этакой, тем, что сует
окурки в землю, и не то чтобы только снаружи, а рас
ковыривает землю, да и хоронит. Ну далеко ли до
корня? Я ему резон говорю, а он заливается хохотом!
Просто отпетый какой-то Майошка, мой любезный
однокашник.
И все это Афанасий Иванович рассказывал, ста
раясь как можно тщательнее очистить поверхность
земли в горшке своего любезного рододендрона, не
поднимая на меня глаз и устремив все свое внимание
* Здесь: Он перед этим не может устоять! ( фр.) .
210
на цветочную землю и на свою работу; но, вдруг заме
