Слепая зона (СИ)

Мы с Агаевым до роковой аварии дружили лет десять. Его уничижительное «Платоша» — родом из детства.
Голос Эли звучит взволнованно:
— Тимофей, а пойдем-ка в клуб? Ты не в порядке.
Он пьяно хохочет:
— Я всегда не в порядке.
— Но сегодня еще и бухой в кашу, — дополняю. — Ты с кем?
Он оборачивается, бросает на меня тяжелый взгляд. Потом снова наклоняется и пялится вниз. Да так завороженно, что тошнота подкатывает к горлу. Я прикидываю, как быстро смогу схватить. Если вдруг что.
— Тим, идем, — говорю по возможности спокойно. В моих венах тоже алкоголь, и эмоциональный фон непросто выравнивать. — Позвать кого-то?
— Проваливай. Блядь, Пла-то-ша, на хрен проваливай отсюда. Я не звал ни тебя, ни твою сердобольную подружку.
Мы с Элиной переглядываемся. Она пожимает плечами. Агаев добавляет:
— Побуду один.
— Эй. Ты ведь ничего плохого не задумал? — спрашивает Эля осторожно.
Он поднимает глаза и криво улыбается. Я ловлю его взгляд — пустой, равнодушный ко всему на свете. Это тоже свобода, но совсем другая. Свобода, порожденная отчаянием, а оттого — до жути опасная. Тим давно здесь сидит. Возможно, весь вечер. Губы синие, дрожат. Глаза воспаленные, красные. Выглядит паршиво. Я видел его таким только единожды — в день смерти Федора. Становится не по себе.
Агаев поспешно отворачивается и смотрит вниз.
— Только хорошее, — отвечает он. — Не волнуйся, детка. Только хорошее. — Улыбается шире, вновь завороженно пялится в темноту.
Вид у Эли реально испуганный. И я трезвею.
Этот человек убил моего дядю. Убил одного из самых лучших и важных людей для меня, моего отца и моей матери. Часть меня до сих пор не смирилась, не поверила и по-тупому упорно борется. Я, блядь, не знаю, чего жду. Ну не слов же, что все это шутка и Федор на самом деле жив-здоров! Да нет, конечно. Просто этого мне очень хочется. После его смерти все пошло под откос, все стало каким-то неправильным. Потому что сама смерть такой была — глупой, неуместной. А еще потому, что я до сих пор в глубине души по нему скучаю.
И в этот момент, взглянув на Агаева, понимаю, что он — тоже. Это читается в глазах, в жестах, в какой-то надломленной позе.
Молчу с полминуты. Потом встаю рядом и смотрю вместе с ним в темноту. Наконец справившись с эмоциями, произношу:
— Поговорим?
  
Глава 42
 
Элина
Тим Агаев — непредсказуемый, неуравновешенный козлина. Псих, готовый в любой момент устроить гонку на городской улице, не заботясь о безопасности других. На его совести уже есть один труп.
У меня лично он вызывает презрение и тошноту. Тим не просто соперник, а настоящий враг Охотников за штормами. Сейчас у него темная полоса, и нам нужно радоваться. Да мы так и делаем! Гонщик хорош настолько, насколько хороша его последняя гонка. Агаевы остались без респекта.
На балконе холодно, но в самом клубе музыка после полуночи стала просто оглушительной — поговорить невозможно. Я зашла погреться, стою у окна, наблюдаю за парнями.
Тимофей жестикулирует активно, что-то объясняет. Мой Платон руки на груди скрестил и с мрачным выражением лица слушает. Считываю по его позе сильное напряжение.
Чуть согревшись, я закутываюсь в плед и снова выхожу на балкон. Платон машинально приобнимает за талию. Агаев при этом резко замолкает.
— Соскучилась, — произношу одними губами Платону.
Он прижимает к себе крепче.
— Помня Егора, — усмехается Тимофей, — могу предположить, что он ушел в отказ и страдает максимально усердно. Драматичный парень.
— Не без повода, — отвечает Платон поспешно.
Я быстро киваю, подтверждая, что мы проехались по его брату как следует.
Егор за последнее время выпил всю кровушку, но давать оценку его действиям можем только мы, уж точно не Агаевы.
— Так чего ты хочешь в итоге? — говорит Платон серьезно. — Это твоя ноша, я ничего не могу с этим сделать. Не могу дать тебе ни прощения, ни успокоения совести.
Тим быстро отводит взгляд. Нарочито беспечно улыбается, и эта улыбка действительно жуткая, потому что в его глазах бездна пустоты. Если бы кто-то из нас был режиссером, то вдохновился бы на фильм про отчаявшегося психопата.
 
— Я знаю, — выдыхает он коротко. — Я не искал встречи, точно не для этого...
Платон перебивает, не дослушав:
— Но я могу тебя понять.
— Серьезно? — Агаев вскидывает глаза. — Платон Игоревич, откуда столько эмпатии?
— Паясничай сколько влезет, но я тебя понимаю с самого дня аварии. И я не участвовал в поджоге.
Лицо Тимофея вытягивается, но он быстро берет себя в руки:
— Ух ты. Это признание? Охотники признаются, что сожгли наш гараж? Черт, батарея села. — Он пялится на экран своего мобильника. — Не включить диктофон.
— Не знаю. Я тебе сообщаю сейчас, что в этом не участвовал. Хотя ты думал, что да. Мне этого не требовалось, я и так понимал, что ты сам накажешь лучше остальных.
— Да неужели?
— Но нос я тебе тогда сломал с удовольствием, — добавляет Платон.
Агаев хохочет. Успокоившись, как-то надсадно вздыхает, разводит широко руками.
— Пиздец, Пла-то-ша. Мои будни — это просто пиздец. Он мне снится постоянно. Каждый, блядь, месяц, иногда чаще.Гребаные вьетнамские флешбэки. И хоть бы раз что-то паскудное сделал. Не-ет, ни фига. Федор рассказывает, как управлять картом. Ржет, мать его. Помнишь, как громко он смеялся и матерился? Я столько слов и выражений от него узнал. Бля-я-ядь. Или он тренирует перед сдачей на права. Или едет в руле сам, а я рядом, пристегнутый, только успеваю следить за техникой и нажимать ногами воображаемые педали. Пытаясь почувствовать, попадаю или нет. Справляюсь ли. — Он с силой растирает лицо.
Плечи Платона каменеют. Мое сердце сжимается.
— Мне тоже это снится. Я тоже открываю глаза с мыслью, что нашего учителя нет. Но живу дальше.
Тим вскидывает руки.
— Потому что его нет не по твоей вине! — кричит он. — Сечешь суть, Платон? Не по твоей, мать его, вине. И в этом вся разница между нами. Причина, почему от тебя несет сексом и женскими духами, а от меня — бухлом и чернотой. Ты — живешь дальше. Вы все живете.
— Ты сейчас жалуешься? Мне?
— Ты его не сбивал, — говорит Агаев тише. — Не обрывал его жизнь. А я просыпаюсь с этой мыслью каждое, сука, утро! Каждое гребаное утро вот уже несколько лет. Все жду, когда станет по барабану. А оно не становится. Ты понимаешь? Не отпускает ни фига. Я живу как в гребаном «Преступлении и наказании», один на один со своей совестью. И даже глушить ее не могу, ведь кажется, что, если меня простят или если я забуду… если, блядь, обдолбаюсь и забуду хотя бы на один вечер, это будет предательство его памяти. Потому что, мать твою, я каждый раз, когда за руль сажусь, его рядом чувствую. Его энергетика у меня на коже! Его слова: «Тима, как ты меня радуешь, давай!» Его гребаные слова поддержки! — орет он, тычет пальцами на голову. — В моих, блядь, ушах постоянно!
Холодок пробегает между лопатками. Я вцепляюсь в плечи Платона, тот тоже разводит руками.
— Я знаю, Тим, что ты во всем этом варишься.
— Знаю, что ты знаешь, — говорит Агаев спокойнее. — И это меня бесит больше всего. Ну после того, что нельзя отмотать время назад и дернуть руль в другую сторону. Остальные всего лишь ненавидят, а ты, блядь, сочувствуешь.
— Если бы ты тогда свернул в другую сторону, то слетел бы в обрыв и, вероятно, подох сам.
— Твой отец сказал...
— Плевать, что сказал отец, он никогда не подбирает слова. Я проезжал потом эту трассу раз двести. Ты бы слетел.
Тимофей нервно сцепляет пальцы.
— Можно было рискнуть. Увы, в тот момент сработали рефлексы, и я выбрал траекторию максимально безопасную для себя. Не подумал, что Федор уже отстегнулся. У меня было полсекунды. — Он снова трет лицо. — Я... блядь, узнал его машину, конечно же, но сработал на рефлексах.
— Как и учил Федор.
— Как учил Федор.