Книга мертвых

На самом деле странность возникала из точных реальных автобиографических деталей. В первом стихотворении все фамилии реальных ребят, соучеников по школе и друзей. На Салтовке был источник минеральной воды, был пруд, вышка, мостки и оборудованная дистанция для соревнований.
У них тоже был реализм. Вот холинский, что помню. Самые популярные его:
Я в милиции конной служу,
За порядком в столице слежу,
И приятно на улице мне
Красоваться на сытом коне. [1]
Или лаконичное чёрное:
У метро у Сокола
Дочка мать укокала.
Сапгир читал свой «Парад Идиотов»:
Идут коллективы, активы и роты,
Большие задачи несут идиоты,
Машины и дачи несут идиоты.
Одни завернулись по-римски в газеты,
Другие попроще — немыты, раздеты…
Идет идиот нахальный,
Идет идиот эпохальный,
Идет идиот чуть не плача:
Несу я одни неудачи,
Жена истеричка, начальник — дебил,
И я, неврастеник, себя загубил.
. . . . . . . . . . . . .
Идут идиоты, идут идиоты,
Несут среди общего круговорота
Какого-то карлика и идиота.
Идут идиоты, идут идиоты.
Идиоты, честные, как лопаты,
Идиоты, хорошие, в общем, ребята,
Да только идти среди них жутковато.
Направляясь в ночи домой в метро и мёрзлом автобусе, я взвешивал, как я выгляжу рядом с ними. У меня всегда был развит соревновательный инстинкт. Внешне они выглядели так: Холин, аскетичного вида, бритоголовый высокий человек с загорелым лицом, хотя была зима. После моего отъезда за границу он, говорят, стал франтом. Тогда он носил обычные советские тряпки, что и видно на фотографии, где на нём безвкусный свитер. Сапгир имел внушительные усы, мешковатую фигуру, слишком длинные брюки, слишком яркий галстук, костюм и вид лежебоки. Но я их сразу принял как классных мастеров и по сей день остаюсь на той же позиции. Им, конечно, не хватило яркости биографий, универсальности, своевременного выхода в мир, а то были бы они более интересны, чем какие-нибудь битники. Правда, гениального Берроуза среди них не было.
Вернёмся в Москву 60-х. Мне хотелось поддерживать связь с талантливыми людьми. Брусиловский приглашал меня далеко не каждую неделю даже, хотя и не забывал, спасибо земляку. Собственно, ради того, чтобы общаться с равными себе или с теми, кто выше меня, с профессионалами, учиться у них, я и приехал из Харькова в столицу. Никаких других желаний у меня не было. Подтверждением этого служит факт, что я до самого отъезда, до 1974 года, никогда не носил свои стихи в редакции журналов. Только в 1974-м, по совету умного еврея по фамилии Солнцев («Как же ты докажешь, что тебя не печатали в Совдепе?..») я послал стихи в шесть или более журналов. Помню, что редактор «Юности» Дементьев ответил возмущенным письмом на полторы страницы. Он оспаривал само право на существование таких стихов, как мои. «Вы что, немец, пишущий но-русски?!» — восклицал он. Все отказы я взял с собой за границу. Только оказалось, что некому было их показывать. Ни я сам, ни мои отношения с русскими издателями никого не интересовали. В конце концов мне удалось как-то наладить постоянные отношения с Сапгиром. Иной раз мы приезжали к нему с Алейниковым. Генрих был на неполное поколение старше нас, и пускай его творческие стихи так же не печатали, как наши, он зато был уже известен как популярный детский доэт.
 
Чудак математик, он и Дрездене жил,
Раз хлеб с колбасою случайно сложил,
Потом результат положил себе и рот,
Вот так человек изобрел бутерброд.
Что за «ли»? Что за «мои»?
В звуках нету смысла,
Но едва скажи «лимон»,
Сразу станет кисло.
Погода была прекрасная,
Принцесса была ужасная.
Утром, и шестом часу
Заблудилась принцесса в лесу.
Дальше принцесса встречает людоеда, и тот не съедает её:
Аппетит, говорит, прекрасный!
Слишком вид, говорит, ужасный!
В этих крошечных шедеврах чувствуется мэтр. У мэтра были деньги, а мы были необеспеченные юноши, но наш талант он признавал, потому покупал нам выпивку, спорил, горячился, ругался и обижался на нас. Вообще караимская кровь играла в нём: он любил кочевать по Москве из компании в компанию, вдруг мог отключиться на 15 минут, сидя, похрапеть, встать, выйти в туалет, умыться и свежим вновь принимался за дело застолья. В его квартире на Чехова жили богато и весело: сам Сапгир, жена Кира — неуклонно толстевшая маленькая женщина-груша и дочь Маша — от неё я запомнил только глаза. И бывшая жена Кира, и дочь Маша давно живут в городе Париже, у Сапгира состоялась, пока я отсутствовал, не то четвёртая семья, не то только третья.
В 1971-м, 6 июня, там, на Чехова, в квартире Сапгира я встретил свою роковую модную девочку. В то лето мы сблизились ещё больше, ездили все на дачу в Томилино к Елене, и там застолья громоздились на застолья, чтения стихов на чтения стихов. Елена, помню, через мужа Виктора получила заказ на детскую книжку. Оформлять, разумеется, должен был Щапов. Курировал же всю эту затею мэтр Сапгир. Помню, Елена без стеснения читала нам уже сделанные стихи. Вся история была закручена вокруг путешествия на теплоходе по разным городам России. Помню бесстыдные конформистские строки:
Как хороша Казань, ребята!
Учился Ленин здесь когда-то!
И солнцем ласковым согрет
Казанский университет!
Посетив Казанский университет и аудиторию, где учился Ленин, дважды — в 1996-м и в 1998-м, стоя в его разрушающихся коридорах, я вспоминал всякий раз конформистские стишки девушки, которую я любил и ради которой совершил несколько безумств. Сапгир заметил мой роман с Леной и удивлённо наблюдал за ним. Ему было 44 года, тогда он вполне мог быть на моём месте, мог теоретически стать любовником Щаповой, но, полагаю, никогда бы на это не отважился. В моей же жизни потом неизбежно, постоянно просматривался этот мотив: я делал то, на что другие не осмеливались. Уже другой вопрос, пошла бы на связь с Сапгиром Елена… В то время у Сапгира был соавтор, поэт Цыферов, потому Холин не столь плотно ещё ассоциировался с Сапгиром. Цыферов выглядел, как типичный русский интеллигент начала века — высокий, костлявый, небольшая седая бородка, усы и очки. Укрупнённый Чехов. Как-то мы заехали с Еленой к Сапгиру, где два соавтора усиленно работали. Я — в белых джинсах и красной рубашке, Елена — в коротком ситцевом платьице, стянутом в талии, таком рискованно коротком, что на улицах слышались одобрительные или неодобрительные восклицания. Цыферов разглядел нас с заметным восхищением и воскликнул: «Какие же вы смешные, ребята!» Цыферов рано умер, кажется, уже в 1972 году.
Сапгир ровно прошел рядом через все годы, до нашего отъезда 30 сентября 1974 года. Он был с нами и весь последний наш день в России 29 сентября, тогда открылась выставка в Измайлово, впервые в советское время нонконформистам разрешили показать свои работы. Произошло это недели через две после того, как была разгромлена бульдозерами несанкционированная выставка. Всю эту бузу затеяли тогда Оскар Рабин и Женя Рухин, здоровенный бородатый мужичина-художник с копной волос (вскоре он сгорел в своей мастерской). Художники взбунтовались, а нам нужно было уезжать; помню, что я бродил по выставке грустный. У нас, поэтов, тоже были планы взбунтоваться сразу после «бульдозерной», как её стали называть, мы собирались и хотели организовать бунт. Но, без преувеличения думаю, с моим отъездом не осталось решительного человека, чтобы возглавить этот бунт поэтов. Генриху было что терять, он уже тогда был очень известным, уважаемым и хорошо оплачиваемым детским поэтом. Именно с целью объединения мы и собрались в фотоателье на Арбате. Но даже такое, вполне невинное, доказательство нашей общности, как групповая фотография, испугала людей культуры. Не пришёл, помню, поэт Всеволод Некрасов, и ещё несколько человек. Струсили.