Свои

— Я-то понимаю, как это делается, — признался Наум. — Но я еще и понимаю, что так я сделать никогда не смогу. Это божий дар, он или есть, или его нет. Но если ты понимаешь, что хорошо и что плохо, ты уже не безнадежен, большинство этого не понимают.
— Ладно, я в умном меньшинстве, но от этого мне не легче.
— У тебя есть кто-то из режиссеров, с кем ты учишься и с кем тебе хотелось бы работать?
— Таких нет.
— Такого не может быть.
— Значит, может.
— Не знаю. — Наум задумался. — В кино входят поколениями. Те, с кем ты учишься сегодня, через несколько лет будут снимать фильмы, а ты в них сниматься. Все связи завязываются в институте. Если ты не примкнул ни к какой группировке, ты останешься один. В кино нельзя быть одиноким волком. Писатель может, кинематографист не может, мы все зависим друг от друга. Режиссер ничто без коллектива. Ему нужен оператор, художник, композитор, хороший сценарист, хорошие актеры. В кино как в кинологии. Если даже самая породистая собака спаривается с ублюдком, все равно получается ублюдок, в меньшей или большей степени, но эта ублюдочность будет видна в фильме. В кино нельзя никому ни приказать, ни заставить. Только терпение и ласка. Режиссер должен любить актеров, актеры должны любить режиссера. Тогда приходит раскованность, игра, легкость, без этого искусства не получается. Ты должен найти своего режиссера. Не может быть такого, чтобы ни один режиссер тебе не нравился.
— Значит, может.
— Не может, — настаивал Наум. — Присмотрись, ты наверняка ошибаешься. Через несколько лет этот режиссер будет получать международные премии. Или в Каннах, или Венеции, или Берлине. Тот, кто снимался в его фильме, получит приз за главную мужскую роль. Но этот приз достанется не тебе.
Я пока не думал о наградах, призах и премиях. Я, как и раньше в Красногородске, жил периодами. Ранней весной купить поросенка, все лето и осень выкармливать и забить поздней осенью. Ранней весной высаживать рассаду помидоров в ящиках, которые устанавливались на подоконниках, потом их высаживать в грунт и покрывать целлофановой пленкой. Все лето поливать огород, готовить сыры из козьего молока, в конце лета собирать бруснику, малину, чернику в лесу и варить варенье, осенью собирать клюкву и для варенья, и чтобы замочить, и сдать в сельпо — сельское потребительское общество, за клюкву платили больше, чем за любую другую ягоду. Зимой заготавливать дрова. Пилить, колоть, складывать в поленницы для просушки.
В институте я сдавал экзамены. Сдашь один — на подходе другой. Предметов десятки, и я жил от экзамена до экзамена, не думая о будущем. Как говорится, будет день, будет пища.
Рядом со мною учились парни и девушки из актерских семей, их родители или родственники работали в кино. Они знали, что актер — профессия зависимая. Актер должен нравиться, производить хорошее впечатление везде и всегда. А я был не то что нелюдимым, но недостаточно коммуникабельным, как говорят сегодня, и совсем не думал о будущем. Я даже не думал, что меня могут отчислить по профессиональной непригодности, я старался не думать, что буду делать, когда закончу институт. У меня не было московской прописки, и я не мог остаться не только работать, но и жить в Москве. Закончу и буду решать, как жить дальше. А пока я ходил в институт, изредка возил на машине то колбасу, то чай в Тулу, Калугу и Брянск. Я работал один, без напарника, — и чтобы больше получить, и меньше риска, когда один. Я осиливал четыреста километров за ночь, отсыпался и шел на занятия в институт. Проблему с женщиной я решил еще на первом курсе. В универсаме, куда меня вначале пристроил Альтерман, заведовала секцией бакалеи Люба. Она была старше меня на пять лет. Я жил неделями в ее однокомнатной квартире. Это была почти семейная жизнь. Чистенькая, полноватая, мне нравилось и обилие грудей и ягодиц. Это все принадлежало мне. Я протягивал руку и получал все, ни с кем не делился. Она не верила, что я стану актером, она хотела родить ребенка и оформить наши супружеские отношения, понимая, что мне необходима московская прописка, а ее она могла дать. Она не верила, что я буду хорошо зарабатывать, она сама зарабатывала достаточно много, к тому же ее мать и отчим тоже работали в торговле. Родители ей построили однокомнатную кооперативную квартиру, мебель она купила уже за свои деньги. Я иногда думал, что это совсем неплохой и, главное, надежный вариант. Но нравилась мне Леночка Скуратовская, студентка с моего курса. Высокая, с волосами до плеч, голубоглазая блондинка, такие нравятся всем. За ней ухаживали режиссеры и нашей, и других мастерских.
 
Она первой снялась на нашем курсе. В сентябре начались занятия, в октябре ее уже пригласили на небольшую роль. В мае режиссер, недавний выпускник, привез фильм в институт. Она играла саму себя. Молодую, глупую и веселую. Но она оказалась не такой уж глупой. У нее было замечательное свойство — дружить. С девчонками с нашего курса, с режиссерами всех пяти мастерских института. Наверное, она спала с режиссером, у которого снялась, режиссер приезжал за нею в институт, чтобы отвезти в Дом кино. Я ее спросил:
— Ты выйдешь за него замуж?
— Да ты что? — рассмеялась она. — Он середняк. Сниматься можно у всех, но замуж выходить только за талантливых.
— А как ты определяешь, талант он или не талант?
— Так видно же.
Как-то мы оказались в одной компании, я выпил лишнего и полез к ней целоваться.
— Не надо, Петя. — Она похлопала меня по плечу. — Мы с тобой будем дружить.
Я ее не интересовал. У меня началась полоса неудач.
После одного из заседаний кафедры лаборантки сообщили мне, что Великая Актриса заявила: после второго курса по профессиональной непригодности будут отчислены я и Фарида, красивая таджичка, которая по-русски говорила как рыночная торговка и никакими актерскими способностями не обладала.
Великая Актриса невзлюбила, а может быть, и возненавидела меня еще на первом курсе. Высокая, статная, с идеальной фигурой для женщины в пятьдесят лет, для не знающих о ее возрасте она выглядела на сорок. Только потом я понял: если женщина выглядит моложе своего возраста на десять лет, значит, она проделала и проделывает огромную работу, чтобы содержать свое лицо и тело в такой пристойной кондиции.
Она стала известной по комедиям, играя в эпизодах разбитных проводниц и буфетчиц. Классик ее заметил. И когда у него умерла жена, он предложил ей место второго педагога по актерскому мастерству в своей режиссерско-актерской мастерской. Через год они поженились. Классик был старше ее на двадцать лет. Когда я поступил в институт, общественность отметила семидесятилетний юбилей Классика. То, что Великой Актрисе исполнилось пятьдесят, нигде не сообщалось, даже в ежемесячном календарике Дома кино, где всех поздравляли с юбилеями, женщин — не указывая, сколько лет. Поэтому часто возникала путаница — то ли пятьдесят, но плохо выглядит, то ли шестьдесят, но выглядит хорошо.
Когда она начала преподавать с Классиком, их стали называть «Классик» и «Великая Актриса», потому что рядом с Классиком могла быть только Великая Актриса.
Великая Актриса начала изменять Классику со студентами через неделю после того, как вошла в аудиторию. Обычно она выделяла двоих, чтобы была взаимозаменяемость, она их рекомендовала на съемки знакомым ассистентам и молодым режиссерам, выпускникам их же мастерской.
Когда она шла по коридорам института, высокая, в узких и длинных юбках или платьях — от этого она казалась еще выше, — с тщательно уложенной прической, я понимал, что такие женщины не стоят у плиты и не моют унитазы, я не мог даже представить, как можно такую женщину поставить на колени и, обхватив за ягодицы, заниматься тем же, что и со всеми женщинами.
Однажды Великая Актриса позвонила на кафедру и попросила прислать какие-то книги, которые она забыла. Декан, увидев меня, написал на клочке бумаги адрес и попросил отвезти книги Великой Актрисе.
Классик и Великая Актриса жили в высотке на Таганке. В громадном холле сидела дежурная. Спросив, к кому я, и позвонив Актрисе, она пропустила меня к огромному зеркальному лифту. Классик и Актриса жили в пятикомнатной квартире, заставленной громоздкой мебелью и почему-то огромными вазами, в которых стояли ветки елок и старых камышей.