Свои

На стенах было много портретов Актрисы, я вспомнил, что ее первым мужем был художник, который, как говорили, оказался педерастом. Может быть, поэтому он в основном изображал ее сзади. Одна из картин, наверное, привлекала внимание всех мужчин, которые видели эту картину впервые. Обнаженная Актриса, опираясь грудью на подоконник, смотрела в окно деревенской избы на куст сирени. Художник изобразил ягодицы, бесстыдно расставленные ноги, — наверное, каждый смотревший на картину завидовал художнику, который имел эту точно изображенную натуру в начале, конце или в середине сеанса, потому что от этой откровенной бесстыдной красоты вряд ли можно было удержаться.
Актриса встретила меня в коротком легком халатике, и я тогда впервые подумал, что женщины и в пятьдесят лет остаются женщинами.
— Выпить хочешь? — спросила меня Актриса.
— Спасибо, не хочу.
Я по-прежнему не пил. А когда пробовал, то быстро хмелел.
— Есть хорошее виски.
— Спасибо. Не хочу.
Она подошла ко мне и спросила напрямик:
— А меня хочешь?
Я молчал. Актриса стояла передо мною, я не сделал и попытки обнять ее, взять за грудь, что, наверное, сделал бы каждый мужчина.
— Свободен, — сказала Актриса.
С тех пор она перестала на меня обращать внимание. И когда мы играли этюды, а к концу первого курса эпизоды из сценариев неснятых фильмов, она никогда не обращалась ко мне по имени.
Узнав о предстоящем своем отчислении, я позвонил Науму.
— Что мне делать? — спросил я.
— Ты спал с Актрисой? — спросил он.
— Не спал.
— Тогда странно. Женщины обычно звереют, когда переспишь, а потом треплешься об этом.
— Не спал и никогда ничего про нее не рассказывал. Ты откуда знаешь, что она спит со студентами?
— Об этом все знают, и Классик, наверное, тоже. Он ведь не дурак. Но чтобы отчислить, надо иметь двойки по специальности.
— У меня тройки. За второй курс, может быть, двойка.
— Жди, — посоветовал мне Наум. — Если поставят двойку, есть много способов обжалования плохой отметки.
Но мне поставили тройку. Истину я узнал, когда в КГБ читал свое личное дело. Уполномоченный сообщал; «…для предотвращения исключения были проведены беседы с доверенными лицами в киноинституте. Решили: для избежания дальнейшего конфликта с Классиком предложить перейти в другую мастерскую. Это предложение было поддержано парткомом института».
На этом мое единоборство с Классиком не закончилось.
  
ДОМА
 
Наступили каникулы. Я не был дома пять лет. Проезжая мимо Рижского вокзала, я нечаянно для себя вышел, купил билет на вечерний поезд. Рано утром я вышел на станции небольшого латышского городка Резекне, сел на автобус и через три часа сошел в Красногородске. Еще через десять минут я был на почте, где мать по-прежнему выдавала и принимала посылки. Она тут же отпросилась с работы. Мы шли по Красногородску, мать здоровалась со знакомыми, и я здоровался. За пять лет моя жизнь менялась несколько раз, здесь ничего не менялось. Только женщины стали грузнее, пожилые превратились в старух, молодых я не узнавал, а они меня узнавали. Когда я уехал из Красногородска, им было лет по десять — двенадцать, теперь они превратились в девушек. Они осматривали меня оценивающе. Они уже созрели, чтобы рожать, ворочать бидоны на маслозаводе или стоять у печей на кирпичном заводе. Этим они займутся в ближайший год и будут заниматься до пенсии, если не уедут.
Мать поставила на стол бутылку местной водки. Я ел домашний борщ. Мы с матерью выпили. Я пошел на огород за редиской; когда вернулся, мать спала на кушетке. Маленькая, стареющая женщина. Она по-прежнему держала подсвинка, кур и козу. В доме мало что изменилось. Разве что вместо ходиков с гирями висела тарелка электронных часов, черно-белый телевизор заменился на цветной.
Я обследовал двор, сарай, хлев, поветь, крышу дома, забор вдоль огорода и решил, что за неделю управлюсь. По запущенности хозяйства я понял, что мужик в жизни матери так и не появился. Мать сама подпирала, накрывала щели, ожидая моего приезда.
 
Я решил пройтись по Красногородску, надеясь встретить одноклассников. Ребята уже отслужили в армии, а девчонки могли уже закончить институты.
За пять лет Красногородск почти не изменился, только на окраине поставили несколько блочных пятиэтажек, значит, сотни две людей получили ванные и туалеты.
На полках магазинов в избытке стояла местная водка, хозяйственное мыло и рыбные консервы и конфеты областной кондитерской фабрики в блеклых обертках. Через несколько лет и это исчезнет с прилавков. Продавщицы в магазинах — прежние плотные, старые тетки, я их с детства помнил старыми и плотными.
В парикмахерской я увидел девчонку, училась классом ниже, только из темноволосой она превратилась в яркую блондинку.
Я спустился к реке, к авторемонтным мастерским. Во дворе в комбинезоне, надетом на голое тело, курил Шмага.
— Привет, — сказал я ему.
Он обнял меня, я почувствовал водочный перегар, так пахнут мужики, которые пьют всегда — сегодня, вчера и каждый день. Шмага заматерел, раздался, из-под комбинезона выпирал живот, но не от обилия жира, а от развитых мышц, прикрытых слоем жирка, по боксу я знал, что такие наиболее трудно пробиваемы.
— Вот видишь, — Шмага показал на кузов «Жигулей» со снятыми дверцами, — филиал «Автоваза». Знаешь, сколько теперь у нас частных машин?
— Сколько?
— Тридцать один «Жигуль» — в райцентре и районе, не считая «Волг» и «Москвичей».
— Хорошо жить стали.
— А неплохо, — ответил Шмага. — Говорят, ты в Москве живешь?
— Живу в общежитии. Поступил после армии в институт.
— Мне это никогда не светило. С нашими встречаешься?
— А кто наши?
— С тобою в Москве еще трое учатся.
— Кто?
— Твоя соседка по улице, Марина. Закончила педагогический, сейчас аспирантка. Вера медицинский заканчивает. Воротник — международных отношений, будет дипломатом. Старший Воротник в ЦК партии работает.
Я отстал от них на три года — два года в армии и потерянный год, когда я не поступил в институт. Мы со Шмагой сидели на берегу реки. Шмага вытянул из реки капроновый шнур, привязанный к ведру, наполненному бутылками с пивом и «Столичной».
— Выпьем за встречу, — предложил Шмага.
— Выпьем, — согласился я.
Шмага настрогал тонкие ломтики присоленного сала, нарезал маринованных огурцов, отвалил от буханки два больших ломтя черного ржаного хлеба и разлил водку в граненые стаканы. Мы выпили водку, запили прохладным местным пивом, закусили салом и огурцами. Я помог затолкать во двор мастерских «Жигули» — с машины уже сняли аккумулятор — и пошел домой.
Я медленно шел по Красногородску и рассматривал встречных женщин. Грудастые, с просторными бедрами, крепкими ногами, они с детства много работали физически: поливали огороды, таская по пятьдесят ведер воды за вечер, пилили дрова, косили сено. Наверное, они замечательные партнерши в постели. Можно, конечно, остаться в Красногородске, пойти работать шофером или заняться ремонтом автомобилей, — я получал удовольствие, делая что-то простое, так было и на заводе, и в армии. Зачем мне Москва и актерство? Классик не видел во мне перспективного актера. Возможно, он ошибался, но мог ошибаться и я, решив стать актером.
У меня было шесть женщин. Все старше меня, за исключением моей одноклассницы Веры, которая использовала меня как учебное пособие для изучения сексуальных позиций, теперь предназначенных для других. Единственная женщина, в которую я влюбился в институте, отвергла меня. Ей был нужен более надежный, который помог бы ей преуспеть в актерстве, и еще она хотела как можно быстрее вырваться из общежития в отдельную московскую квартиру. Ничего этого я ей не мог дать ни сегодня, ни в ближайшем, а может быть, даже и отдаленном будущем. После окончания института я могу поехать в провинциальный театр на минимальную зарплату. Даже если я сделаю себе московскую прописку, женюсь фиктивно за деньги или по-настоящему на москвичке, я вряд ли устроюсь в московские академические театры, слишком велик конкурс. Конечно, я могу жить в Москве, снимать комнату, играть в эпизодах, подрабатывать на дубляже польских, болгарских, венгерских картин. Иногда даже получать вторые роли в узбекских или туркменских фильмах. Случайные заработки, полунищая жизнь с надеждой однажды утром проснуться знаменитым. Но знаменитыми просыпаются немногие, большинство просыпается в московских вытрезвителях.