Свои

Я понимал, что извинения ассистентки она расценит как оскорбление. Мог бы позвонить и сам. Ну, пережил бы несколько некомфортных минут. Но не позвонил и нажил врага.
Но все это будет только через пять лет. А пока я возил Афанасия, ходил вместе с ним на просмотры в Дом кино и на прогоны в театры и заканчивал озвучение своего ташкентского фильма. Однажды мне позвонила Адия, сказала, что в Москве и хотела бы повидаться. Я пригласил ее в ресторан Дома кино. Постоянно видя с Афанасием, меня запомнили все дежурные и пропускали, не спрашивая: куда, к кому, по какому вопросу.
Адия рассказывала о моих ташкентских знакомых и все не решалась перейти к вопросу, ради которого она попросила встретиться. Я не выдержал и спросил:
— А теперь конкретно. Какие проблемы?
— Одна проблема есть, — ответила Адия. — Режиссер, который начинал снимать фильм и попал в больницу с инфарктом, просит тебя снять фамилию с титров как режиссера-сопостановщика.
— Но почему? — Я удивился вполне искренне. — Я снял большую часть фильма, монтировал, озвучивал. Я имею право на титры.
— Конечно, — согласилась Адия. — Он это понимает и поэтому даже готов отдать тебе все деньги, которые ему причитаются. Для него важны не деньги. Он почти двадцать лет добивался самостоятельной постановки и, когда добился, свалился с инфарктом. Теперь по состоянию здоровья вряд ли сможет еще раз получить самостоятельную постановку, ему до пенсии недалеко. Пенсия режиссера-постановщика больше, чем просто режиссера.
— Вернемся к этому разговору чуть позже, — сказал я тогда.
— Позже будет поздно, через два дня комбинаторы начинают снимать титры.
— Я должен посоветоваться с Афанасием.
— Посоветуйся, — обрадовалась Адия. — У тебя еще будет много фильмов и без этого, я уверена, Афанасий посоветует тебе снять свою фамилию с титров. Он всегда помогает тем, кто просит.
— Нет, — сказал мне Афанасий, — не снимай фамилию с титров. С чего бы это? Чтобы получить постановку, нужно приложить огромные усилия, потому что никому не известный молодой актер не должен снимать фильмы как режиссер-постановщик, студия не может рисковать сотнями тысяч рублей. То, что ты поставил фильм, пусть очень средний, очень важно для тебя. И для аспирантуры тоже. Ты ведь будешь защищаться на кафедре режиссуры. У тебя будет хоть какая-то отмазка — какой-никакой, а режиссурой ты занимался. Без этих титров мне трудно будет тебе помочь. А так я на голубом глазу могу сказать и министру, и директору студии: у него есть опыт режиссера-постановщика, вдвоем, правда, но почему не дать ему возможность поставить одному?
— Я не буду снимать свою фамилию с титров, — сказал я на следующий день Адие. — И моя фамилия должна стоять первой, потом что при прочих равных фамилии должны ставиться по алфавиту, а моя «У» выше его «Ш».
Порядок написания фамилий в титрах тоже предусмотрел Афанасий.
За год, что я был рядом с Афанасием, я стал медлительнее, я ходил, как он, делал паузы, как он, я даже думать стал, как он. Но его бывшие ученики меня признавать за своего не захотели. Действительно, почему я? Я у него не учился, пришел со стороны и оттеснил их. Я не пытался понравиться самым известным из его учеников, среди них уже были народные артисты СССР. Главками художественного кино обоих комитетов — СССР и РСФСР — руководили тоже его ученики-режиссеры, может быть не самые талантливые, но верные ему. Они уже не снимали фильмов и вряд ли хотели снимать, значит, в чиновниках собирались ходить долго. Я постарался, чтобы они меня запомнили. И все-таки мне не доверяли. И я понял почему. Афанасий теперь уже представлял меня как режиссера и актера и как аспиранта, но никто не видел моих актерских и режиссерских работ, потому что у меня была только одна роль в узбекском фильме, и даже не режиссером, а сорежиссером я был тоже только этого фильма, который никто из кинематографистов не увидит. Премьеры в Доме кино не будет, а фильмы такого содержания и качества шли только в окраинных кинотеатрах, в основном в утренние и дневные часы для пионеров и пенсионеров.
 
По молодости, я не думал, что Афанасию уже за семьдесят, у него, наверное, были какие-то болезни: домашняя аптечка была заполнена лекарствами, я довольно часто возил его в поликлинику Четвертого управления, так называемую «Кремлевку», где лечились работники ЦК, министры, члены коллегий министерств. Он никогда не говорил о своих болезнях, и для меня стало полной неожиданностью, когда поздно вечером мне в общежитие позвонила его домработница — она приходила три раза в неделю, готовила еду, убирала квартиру — и сказала, что Афанасию стало плохо и его увезли в больницу на «скорой помощи».
— Что мне делать? — спросила она. — Кому звонить?
— Никому. Сидите и ждите, я еду в больницу.
Никогда и никому не рассказывайте о своем здоровье, учил меня Афанасий. Здоровье и деньги должны быть всегда. Если их нет, это касается только вас лично, и никого больше. Получайте информацию о других и как можно меньше давайте информации о себе, потому что никогда не известно, когда и как эта информация будет использована против вас.
Я знал, что мне трудно будет пройти в правительственную больницу, и поэтому сразу представился сыном, понимая, что вряд ли врачи знают, что у Афанасия нет детей. А если спросят, почему у нас разные фамилии, скажу, что у меня фамилия матери, — даже самые знающие врачи не могли знать, сколько у Афанасия было жен. Но когда из приемного покоя позвонили в отделение интенсивной терапии, меня почему-то быстро пропустили, правда в сопровождении то ли санитара, то ли охранника в белом халате.
Заведующий отделением, немолодой доктор — а тогда мне все сорокалетние казались немолодыми, — внимательно рассмотрел меня и все-таки уточнил:
— Вы сын?
— Я его аспирант. У него нет жены и нет детей. На сегодня я самый близкий ему человек.
Вероятно, я преувеличивал, но я не знал его друзей.
— Он умер, — сказал заведующий отделением, посмотрел на часы и добавил: — Мы ничего не смогли сделать, — посчитал необходимым оправдываться доктор. — Все-таки четыре инфаркта, этот — пятый. Завтра утром мы подготовим заключение о смерти, но вы уже сегодня можете об этом сообщить его руководству.
Я сказал врачу «спасибо», врачей надо благодарить вне зависимости от результатов, они ведь старались. Через двадцать минут я вошел в квартиру Афанасия.
— Он умер, — с порога сказал я домработнице, прошел в его кабинет, достал из ящика стола огромную амбарную книгу с телефонами.
— Эта книга — самая большая ценность в моем доме, — сказал мне как-то Афанасий. — Здесь домашние телефоны всех сильных мира сего.
К сильным относились министры, генералы, врачи, портные, директора магазинов, заведующие аптеками, банями, начальники управлений МИДа, заведующие отделами ЦК, председатели Верховных Советов и колхозов.
Я впервые участвовал в похоронах и не знал, с чего начинать. Наверное, надо вначале позвонить родственникам — двум племянницам его давно умершей сестры. Я их видел один раз, когда Афанасий приехал из Америки и привез им подарки. Сорокалетние учительницы уложили в сумки свитера и платья для своих дочерей и прихватили из холодильника початый кусок масла и колбасу, купленную к его приезду. Домработница возмущалась, я отнесся с пониманием, в Москве стало совсем плохо с продуктами. Они, конечно, вынесут из квартиры все.
— Возьмите себе что считаете необходимым, — сказал я домработнице. — Завтра квартиру разграбят учительницы.
Она меня поняла и тут же вышла. Минут через двадцать она вынесла в переднюю две хозяйственные сумки и отчиталась:
— Взяла два комплекта постельного, столовый набор — их ведь два, один тебе, рубашки — он ношеные всегда моему племяннику отдавал, тебе они не подходят, ты шире в плечах и шее, — джемпера, сапоги теплые, часы с боем, солонку серебряную, пальто кожаное — продам в комиссионке. И тебе собрала.
Мы прошли на кухню.
— Возьми подстаканники. Старые, из серебра.