Свои

Домработница выставила два массивных серебряных подстаканника, его любимые, выложила набор ножей, вилок, ложек, тоже серебряных. Домработница хорошо ко мне относилась: я тоже, как она, из деревенских. Грабим барина, тогда подумал я.
— Покажу тайник.
В квартире была кладовка размером с небольшую комнату, в которой стояли чемоданы, лыжи, велосипед и висела зимняя одежда. Домработница сдвинула две доски в стене, открыла стальную дверцу, вынула деревянную шкатулку, в которой оказался револьвер системы «Наган». Я вначале подумал, что он привез с фронта, но револьвер был изготовлен в 1912 году, вполне мог быть привезен в двадцатые годы, когда Афанасий перебрался в Москву.
— Возьми себе, — сказала домработница. — У нас есть.
И замолчала: сказала-то лишнее.
— Мне негде его держать. У меня еще дома нет.
— Ладно. Я тебе его сохраню. — И она сунула револьвер в сумку под свитера.
Еще в одной шкатулке были деньги. Пачка советских и доллары, больше десяти тысяч, очень большие деньги по тем временам.
— Я возьму рубли, а ты — иностранные. Я их и продать не смогу, сразу спросят, у кого украла. Наверное, у него и золотишко есть, но где — я не знаю. Я сейчас вещички отвезу и вернусь, а то, когда народу будет уйма, ничего не вынесешь.
— Приезжайте завтра утром, — сказал я домработнице.
Я сложил в портфель доллары, его перьевые ручки, удобную фляжку, обтянутую тонкой кожей, швейцарский офицерский нож с многими приспособлениями, вплоть до ножниц и небольшой пилы, его золотые часы «Роллекс», несколько галстуков. Он подарил мне как-то свои ботинки, у нас был один и тот же размер. В английских, тупоносых, почти невесомых ботинках я даже ходить стал легче и стремительнее, он, обычно медлительный, при необходимости за секунды мог набрать скорость, за ним в такие моменты не поспевали и молодые. Я снял свои туфли, выбросил их в мусоропровод, надел его замшевые, утепленные внутри, и спустился к вахтеру.
Утром мы приехали с оргсекретарем. Я открыл кухонный шкаф и не обнаружил ни столового набора из серебра, ни острых зелингеровских ножей, в кабинете исчез чернильный прибор из малахита.
Из своего опыта могу заключить, что воруют все, а если не воруют, то подворовывают, вынося из офисов бумагу, скрепки, шариковые ручки. Может, это и не воровство, а биологическая особенность. Даже если собака сыта, она припрятывает и зарывает кость на случай того страшного голода, который испытали ее древнейшие родственники, — наверное, это было таким повторяющимся потрясением, что закрепилось в генах во всех последующих поколениях.
К вечеру исчезли картины со стен, одну, пейзаж художника Поленова, я увидел в квартире третьей жены Афанасия. Я оставил себе телефонную книгу Афанасия, в ней было более трех тысяч телефонов, книга хранится у меня и сегодня.
На кафедре аспирантов Афанасия передали Классику. Я снова попал к своему первому учителю. На его занятия со студентами я не ходил, потому что знал: ходи не ходи — на этот раз он найдет повод расправиться со мною. Когда обсуждали очередную главу моей будущей диссертации, Классик раздраженно выступил, его поддержали педагоги; теперь он исполнял обязанности заведующего кафедрой, с ним не хотели ссориться.
Я показал свой узбекский фильм в Государственном комитете по кино. В зале сидели незнакомые мне пожилые женщины и заместитель министра. Сидели молча. Так же молча заместитель министра подписал акт о приемке. Узбекский директор фильма пригласил всех в ресторан гостиницы «Москва», недалеко, только перейти улицу Горького, но никто из чиновников не пошел. Директор стал приглашать каких-то незнакомых людей, предупредив меня, что половину обеда должен оплатить я.
— Кто эти люди? — спросил я.
— Москвичи. Очень полезные люди, — ответил директор.
— Я их не знаю. Извини, я поехал домой.
— Но я ведь заказал банкет.
— Отмени.
— Это невозможно. Уже сделаны салаты.
— Половину тех денег, которые ты собирался потратить, заплати за салаты. За углом здесь есть хозяйственный магазин, купи две кастрюли и привози салаты в общежитие, покормим студентов.
 
— Неприлично забирать еду из ресторана.
— Прилично. Хочешь, я тебе помогу?
— Не надо. Я все сделаю сам.
И конечно, ничего не сделал, салаты в общежитие не привез — постеснялся, наверное, забирать еду из ресторана. Афанасий не стеснялся. Он всегда держал в портфеле целлофановый пакет и, если в ресторане оставалась еда, давал пакет официанту и говорил:
— Сложи сюда, голубчик, оставшуюся еду. Но сложи аккуратно, это не для собачки, это для меня, я этой едой еще позавтракаю, а может быть, и пообедаю.
В первый раз я отвел глаза и даже покраснел. Афанасий, по-видимому, заметил мое смущение и в следующий раз в ресторане Дома литераторов протянул мне пакет и, ухмыляясь, слушал, как я прошу положить в пакет остатки еды. Теперь я тоже ношу в кейсе пакет. Многие считают меня жлобом, но я давно не обращаю внимания, что обо мне думают официанты и те, кто хочет казаться богатым и щедрым. Мне не надо казаться, я богатый, потому что всегда считаю деньги.
А пока я жил в общежитии и не знал, что будет завтра. Мой узбекский фильм вышел на экраны кинотеатров. Я покупал газеты, — а вдруг о фильме напишут кинокритики? О фильме не написали ни одной рецензии, ни ругательной, ни хвалебной. В первую неделю фильм шел в пяти кинотеатрах, во вторую — в двух, в третью неделю — ни в одном. Я в который уже раз пожалел, что не стал поенным. И у офицеров, конечно, бывают неудачи, и они ссорятся с начальством, но служба продолжается, можно перевестись в другой военный округ, в другой гарнизон и командовать ротой; конечно, может быть задержка в присвоении очередного звания, но капитаны всегда становятся майорами, а майоры — подполковниками.
Я уже понимал, что защита диссертации ничего не изменит в моей жизни. В институте преподавали средние режиссеры, мне не хотелось идти в подручные к середняку. «Идти» — сильно сказано, этот середняк должен тебя пригласить; чтобы пригласил, ты должен ему понравиться, обольстить — это все равно что обольщать богатую, но горбатую. Можно, конечно, и горбатую — мне всегда хотелось переспать с горбуньей, — но горбатые не замечали меня.
Вечерами я ходил по московским улицам, смотрел на освещенные окна, за которыми была, может быть, и дурная, но стабильная жизнь. Я сходил в театр, посмотрел пьесу с пани Скуратовской в главной роли. Она нравилась зрителям. Я ушел после первого действия, купил бутылку водки, выпил в полном одиночестве в своей комнате в общежитии, подумав, что вот так спиваются и становятся алкоголиками.
  
ИГРАЯ, НАДО ВЫИГРЫВАТЬ
 
И мне снова повезло, хотя никакого везения не бывает, я использовал случайное предложение и взял все, что можно взять.
Утром позвонили на вахту, в общежитии был только один телефон, постоянно занятый, но с утра звонили редко, студенты уходили на занятия, и до меня дозвонилась ассистентка с «Мосфильма», просила прочитать сценарий и приехать завтра на кинопробы. Сценарий обещали завезти и оставить на вахте в общежитии. И привезли, и оставили.
Я заварил крепкий чай и начал читать сценарий из деревенской жизни. Год назад ЦК принял постановление о сельском хозяйстве, и кинематограф, как всегда, откликнулся.
По сценарию молодой инженер предлагал себя в председатели колхоза. Уже поднадоели неистовые председатели из фронтовиков, которые поднимали колхозников на строительство коровников, как в атаку. Молодой человек выдвигал свою кандидатуру, как на Западе, где сами себя выдвигают в губернаторы и президенты. У него и программа была, он регулярно выступал по местному радиоузлу, совсем как американский, а теперь и наш президент. Сценарист взял западную модель продвижения наверх и перенес на российскую почву.
— Пойми, — объяснял мне Афанасий, — мнение о фильмах формируется на дачах членов Политбюро. Каждый новый фильм везут на дачу. Его смотрит семья и родственники и иногда и сами члены.