Свои

— Почему?
— Потому что ты молод, здоров, ты понимаешь, что через год ты окажешься в гарнизоне в тайге или пустыне, и лучше туда приехать уже с женщиной, то есть с женой. Тогда есть шанс получить комнату или квартиру, а не койку в общежитии. Каждое училище традиционно имеет свой женский контингент. Мы ходим на танцы в педагогический институт и медицинское училище, где в основном учатся девушки. Офицерские жены чаще всего учительницы и медсестры. Я стал ходить на танцы в педагогический и присматривался к третьекурсницам. Мое окончание училища должно было совпасть с ее окончанием института. И приметил Людмилу, вернее, она приметила меня. Ты запомни: это только кажется, что мы выбираем, — выбирают нас. Право выбора у того, у кого право решения. А решают они. Мы делаем предложение, они отвечают — да или нет, то есть они принимают решение. Можно, конечно, уговорить, уболтать, взять силой — если она забеременеет, куда ей деваться? Но такие женитьбы добром никогда не кончаются. Или она тебе начинает изменять, или при первой возможности уходит от тебя, если подворачивается более привлекательный вариант, чем ты. Поэтому лучше по любви! Ну и, конечно, некая общность, которая объединяет. Людмила выросла в таком же маленьком городке, как и я, отец — шофер, мать — уборщица в школе, и, конечно, ей хотелось приехать домой с мужем-офицером. Офицер тогда считался хорошей партией, особенно среди сельских девушек, городские на нас смотрели уже свысока, выбор у них был больше — всякие там физики и лирики. А военный — тупой, как сапог. Как будто штатский ботинок менее тупой. Когда мы с Людмилой поженились накануне моего окончания училища, ей оставалось только защитить диплом.
— А на ком женился Кривцов?
— Начинаешь понимать. Я — на дочери сельского шофера, а он — на дочери генерал-полковника Генерального штаба.
— Но ведь вы тоже могли жениться на дочери генерал-полковника?
— Не мог. Свою будущую жену Кривцов знал с детского сада. Они жили в одном доме, ездили в один пионерский лагерь Министерства обороны. Кривцов уже имел больше возможностей из-за своего отца генерал-майора, а женившись на дочери генерал-полковника, он удвоил эти возможности. Это как раньше два купца женили своих детей, и состояние удваивалось. Запомни: если хочешь сделать карьеру в армии, надо жениться на дочери военного. Она не принесет тебе приданого и богатства, но принесет связи, которые имеет ее отец. А это главный капитал в наше время.
— А как заводят связи? — спросил я.
В эту минуту жена подполковника, учительница математики в нашей школе, позвала его ужинать.
— Пока запомни это, — сказал подполковник. — О связях в следующий раз.
Я запомнил наш разговор. Я вообще все запоминал и для своих пятнадцати лет знал многое. Теперь я известный киноартист, режиссер и политический деятель. Меня узнают на улицах, я знаком с Президентом, могу позвонить ему, но ни разу не звонил, потому что не было такой нужды. В Красногородск я приезжаю два раза в год: весной и осенью. Весной — чтобы вскопать огород матери, и осенью — чтобы выкопать картошку. Я надеваю солдатские сапоги, армейские брюки-галифе, ватник и становлюсь похожим на нормального псковского мужика средних лет. Таких тысячи, и я по-прежнему задаю себе вопрос: почему удалось мне, а им, моим погодкам, сверстникам, — не удалось. Кое-чего и они добились в жизни. Парни, с которыми я учился в школе, закончили институты. Трое работают директорами совхозов, один дослужился до подполковника, это был предел для красногородских — несколько подполковников и ни одного полковника.
Когда я приезжал к матери, как бы случайно приезжала телевизионная съемочная группа и фотографы. Я этого не организовывал впрямую, просто месяца за три начинал говорить о поездке, и это, вероятно, запоминалось, оседало в блокнотах журналистов.
И вся страна знает, что актер, режиссер, депутат Государственной думы и возможный кандидат в Президенты на следующих выборах — а почему бы и нет, был же актер Рейган Президентом Соединенных Штатов Америки — каждую осень вилами поднимает картофельные кусты, засыпает картошку в мешки и таскает эти мешки в подвал. Все это снимают телеоператоры. И вначале показывают в теленовостях, потом в парламентской программе и, наконец, в разных программах о кино.
 
Но все это еще будет не скоро, а пока мне пятнадцать лет, светит яркое, но не жаркое сентябрьское солнце, на грядах лежат желтые помидоры, за лето они не успевали покраснеть. Мать их складывала на подоконнике, в тепле и на солнце за неделю они становились красными, остальные укладывались в сено, что я накашивал для коз, и они тоже краснели, только медленнее, чем на подоконнике.
Я втыкал вилы рядом с картофельным кустом, поднимал, отряхивал землю и собирал картофелины.
Уже начались занятия в школе, поэтому огородом я занимался во второй половине дня. Картофель рассыпали под навесом во дворе, чтобы просох, прежде чем закладывать его в подвал. На уборку картошки у меня уйдет дня три, потом уберу тыкву, потом поздние осенние сорта яблок. Часть помидоров мать замаринует зелеными. Недели две у меня уйдет на сбор клюквы на болотах. Мать за клюквой не ходила, у нее болела поясница.
Я снял ватник, постелил на землю, сел, прислонясь к теплым, нагретым за день бревнам сарая.
Я многое сделал за лето: накосил сено для коз, набрал брусники, черники и малины для варенья. К ноябрьским праздникам забьем борова. Забивал обычно двоюродный брат матери Федор длинным, узким, особо отточенным ножом. Боров будто чувствовал свою смерть, он начинал метаться в загородке, как только во двор заходил Федор. Боров его никогда не видел, но от него, наверное, пахло смертью. Он считался лучшим забойщиком в Красногородске и забил сотни свиней. Федор стоял возле загородки, боров вначале бросался на доски, потом затихал, не спуская маленьких, налитых кровью глаз с Федора. А Федор стоял, курил, смотрел, и, когда боров затихал, в загородку входили я и мать, запрокидывали борова на спину, и Федор одним ударом в сердце забивал его.
У коз были имена, боров был просто «он». Вначале я не мог смотреть на Федора и нож, но год назад он сказал:
— Смотри. Учись.
И я смотрел. Я видел, как бьется сердце под тонкой розовой шкурой. В прошлом году я впервые забил сам, попав точно, как Федор. Я спустил кровь в ведерко и разделал тушу, прокрутил мясо через мясорубку. Мы с Федором коптили в бане колбасы. Еда для меня была самым главным в жизни после того, как во втором классе у меня обнаружили туберкулез. Вначале я покашливал, худел, у меня почти два месяца держалась повышенная температура. Врач послушал мое дыхание и послал на рентген. Через неделю меня отправили в Псков, в туберкулезную больницу. В детских палатах не оказалось места, и меня положили со взрослыми. За полгода в моей палате из восьми человек двое умерли. Рядом со мною лежал Алекс Энке — немец из Поволжья, который переменил свою фамилию на русскую и пошел на фронт. Но однажды, уже в Германии, кто-то услышал, что он разговаривает с немцами, и его арестовали как шпиона и на десять лет отправили на Колыму, лишив всех наград и благодарностей Верховного Главнокомандующего товарища Сталина. Через десять лет он вернулся с Колымы с женой, которая тоже провела в лагере десять лет за связь с немецкими оккупантами, хотя связь у нее была не с немцем, а со словаком, который служил в немецкой армии. Высокая, синеглазая, она каждый день приходила в больницу и приносила своему Алексу яйца, сметану и масло. Моя мать приезжала раз в неделю и тоже привозила масло и барсучье сало. Мы с Алексом много ели и много разговаривали. Говорил он, я слушал. Алекс ненавидел Сталина, а мужики в палате Сталина уважали. И с Алексом перестали разговаривать. Разговаривал только я, за это меня прозвали немчонком.
Мне было наплевать, как меня обзывали: на улице — кривоногим, в школе — тубиком за бледность и худобу, в больнице — немчонком. От Алекса я узнал так много немецких слов, что мы с ним стали говорить по-немецки, обсуждая события в больнице и в мире.