Свои

Я не буду описывать взаимоотношения со своими сокамерниками. Ни с кем из них, как и в армии, не подружился и даже ни разу не встречался после тюрьмы.
Я забыл фамилию следователя, который вел допросы.
Но я запомнил, как судорожно перебирал своих знакомых, которые могли бы мне помочь. Почему-то я начал с женщин. Если бы Органайзер не уехала в туристическую поездку, она привлекла бы лучшего адвоката, вышла на генералов МВД, которые консультировали кинодетективы.
В Москве не было и Каратистки. Она снималась в Болгарии. Подруге я звонил редко, и ее не обеспокоит мое отсутствие в несколько недель. Подумает только, что я нормальный хам — переспал и забыл.
Мой следователь, пятидесятилетний, в тесноватом костюме, на первых допросах все записал, а теперь только уточнял. Он явно не спешил. Теперь-то я знаю, что он был прикрытием, дело разрабатывали и вели ребята из Первого главного управления — Организация начала свой эксперимент.
Дважды меня провоцировали в камере. Я дрался. Но били тоже странно, как будто мне берегли лицо. Но все это я понял позже.
Это сегодня у меня есть личный адвокат, и я не подписываю ни одного договора, просьбы или протеста, не обсудив с ним все возможные последствия. Тогда в камере сидел толкователь Уголовного кодекса и, разбирая уголовную ситуацию, в которую каждый из нас, сидевших, попал, предсказывал предполагаемый срок лагерей, которые мы должны были получить. Я ему долго объяснял, что, хотя я в съемочной группе главный, финансовые документы не подписываю. Поняв кинематографическую иерархию, он вынес свой вердикт, что мне все-таки грозит от пяти до семи лет заключения.
Я не сомневался, что кто-то из съемочной группы на меня написал донос, и выписал на листе бумаги всех, кто этого мог бы хотеть. Таких оказалось довольно много, на съемках я уволил с десяток работников.
Через несколько дней, когда окончательно вышел из почти шокового состояния, я написал записки и передал их на волю Органайзеру, Каратистке, Альтерману и ТТ, особенно надеясь на ТТ, который, если в беду попадал кто-то из студийных, подключал все свои связи.
Первой прорвалась ко мне Каратистка. Меня провели в комнату для свиданий, хотя, как подследственному, все свидания мне были запрещены, — толкователь Уголовного кодекса обратил на это мое внимание.
Она вошла в комнату, обняла меня, и я почувствовал, какие у нее крепкие груди.
Каратистка села на следовательский стул, я — на табуретку для заключенного, прикрученную к полу. Она достала из сумки банку уже открытого сгущенного молока и батон белого хлеба. Только Альтерман знал, что я люблю сгущенку. В армии мы закрывались в его каптерке и пили чай, макая хлеб в банку со сгущенкой.
— Привет от Альтермана? — спросил я.
— Да. Он замечательный мужик, — ответила Каратистка.
— Что мне грозит?
— В камере у вас же есть толкователи Уголовного кодекса. Сколько они тебе дают?
— Одни — от трех до пяти, другие — от пяти до семи.
— Перебирают. Тебя на днях выпустят, взяв, разумеется, подписку о невыезде.
— А кто?
— Тогда и поговорим.
— А как?
— Тогда и узнаешь.
На следующий день приехал следователь. Он взял с меня подписку о невыезде.
Я вышел за ворота Бутырской тюрьмы и пошел в сторону метро «Новослободская». В камере я провел всего две недели. Раньше мне казалось, что я самодостаточен. В тюрьме оказалась хорошая библиотека. Я перечитал всего Гоголя и понял, что в России за сто пятьдесят лет не многое изменилось. Со мною в камере были и Собакевич, и Манилов, и Чичиков. И во мне от всех от них было, от кого-то больше, от кого-то меньше.
В Красногородске в каждой семье кто-нибудь обязательно сидел. Одни за воровство, другие за пьяные драки, когда увечили себя и других. Раньше многие сидели за политику, но об этом я знал только по рассказам взрослых: при моей жизни моих знакомых за политику уже не сажали. Я не удивился и не поразился, когда оказался в камере. И даже, осмысливая самый неблагоприятный вариант — от трех до пяти лет, я решил, что за это время изучу английский и приобрету какую-нибудь профессию.
 
После выхода на волю первое время, пока не забудется отсидка, меня вряд ли будут снимать как актера и в ближайшие годы не позволят быть режиссером. Я могу поработать шофером.
Рядом со мною у тротуара притормозила «Волга». Из нее вышли Каратистка и большой грузный мужчина лет сорока.
— Познакомьтесь. Вы коллеги, — сказала Каратистка.
— Большой Иван, — представился он. — Большой, потому что во мне сто сорок килограммов веса, правда, и роста почти два метра.
— Умнов, — представился я.
— Мы знакомы, ты меня вспомнишь, — ответил Большой Иван. — Мы решили вас встретить у ворот тюрьмы. Совсем как в кино. Он выходит, а его ждут подельники.
Я пока ничего не понимал. Этого огромного толстяка я много раз видел в Доме кино и на «Мосфильме». Он мог быть кем угодно — от неизвестного режиссера до известного всем инженера звукозаписи.
— Какой у тебя сегодня день? — спросил Большой Иван.
— Думаю, что свободный, — ответил я осторожно.
— Тогда есть предложение: посидим в ресторане «Метрополя». Будет еще один человек, который приложил определенные усилия, чтобы тебя выпустили. С тебя коньяк.
— Конечно, — поспешно согласился я.
— Увидимся на студии, — сказала Каратистка. Она явно робела перед Большим Иваном.
В «Метрополе» Большой Иван подвел меня к столику, за которым сидел ТТ и пил пиво.
— С чего начнешь? — спросил меня ТТ. — С пива или водки?
— С водки, — ответил я, понимая, что мне надо расслабиться. Выпив водки, я спросил Большого Ивана: — А мы разве с вами знакомы?
— Конечно, — сказал он. — Я поздравлял тебя в Доме кино, когда ты исполнил роль председателя колхоза.
И я вспомнил. Я всегда видел его в Доме кино и на «Мосфильме», здоровался с ним, понимая, что мы знакомы, но где познакомились и кто он, стеснялся спрашивать. Если он меня называет по имени, значит, нас представляли друг другу, только я почему-то его не запомнил. Он всегда был в темных костюмах и незаметных галстуках и мог быть директором фильма, инструктором ЦК партии, начальником управления Комитета по кино или Министерства культуры. Моложавым его можно было назвать только при беглом осмотре, а когда я теперь присмотрелся, ему было явно за сорок.
Я достаточно быстро и четко рассказал ТТ и Большому Ивану об уголовном деле, связанном с покупкой «Волги».
И тут ТТ позвали к телефону. Тогда еще не было сотовых телефонов, они появятся только через несколько лет. ТТ извинился и пошел к телефону.
— Вы совершили несколько противозаконных актов. Не самых больших при всеобщем воровстве. Завтра вы напишете заявление в отдел каскадеров и сдадите туда вашу «Волгу» по стоимости, за которую вы ее приобрели.
— Следовательно, я теряю минимум три тысячи, которые я выложил за ее ремонт, а по сути, за реставрацию.
— На «Мосфильме» работает режиссер Юлий Райзман. Вы его, конечно, знаете.
— Знаю, но не знаком.
— Он решил бросить курить. Пришел к иглоукалывателю. Тот с него запросил произвольно большую сумму. Райзман спросил: «Почему так много?» — «А потому! Если я с вас возьму внушительную сумму, вы уже никогда не закурите. Пожалеете потраченных денег». Так вот, в будущем вы очень сильно подумаете, прежде чем использовать свое служебное положение. И вообще, прежде чем нарушать закон, вы вспомните, что один раз вам это обошлось в стоимость почти новых «Жигулей», а в следующий раз может обойтись значительно дороже.
Я тогда мог только предполагать или догадываться о настоящей деятельности Большого Ивана, поэтому, придя на «Мосфильм», я зашел к ТТ и спросил прямо:
— Откуда Большой Иван?
— Из конторы глубокого бурения.
— Наверное, подполковник?
ТТ промолчал.
— Он курирует «Мосфильм»?
— Не только…
— Он заканчивал Институт кинематографии?
— Не знаю… Но кино и кинематографистов знает хорошо.