Забытые смертью

Чем старше становился мальчишка, тем отвратительнее было его лицо. Казалось, Митька так и родился в сальном вонючем тряпье и никогда не носил на плечах ничего нового, чистого.
Его сестра давно уже купила на окраине города просторный кирпичный дом, обставила его, сделала настоящими хоромами. Но Митька виделся с нею все в той же замызганной, тесной комнатенке и не желал появляться вблизи дома, купленного сестрой.
Для всех горожан Митька жил один в подвальной комнатенке, еле сводя концы с концами на жалкие подаяния. Глянув на него, ни у кого не возникало вопросов — почему он не учится и не работает?
Его руки, скрученные в неимоверную спираль, а ноги — в немыслимые кренделя, убеждали каждого в полной немощности существа, которого никто не считал полноценным человеком.
С возрастом Митька отточил свое умение до полного совершенства. Он знал, где и когда можно получить хорошее подаяние. И теперь не представлял себе жизни без попрошайничества. Он побирался каждый день, в любую погоду, без выходных и праздников. Митька втянулся в свое ремесло и очень полюбил деньги.
Нет, не все он отдавал сестре. Едва повзрослев, понял, что и самому не грех иметь про запас. И начал копить, пока не зная для чего.
Но однажды переоценил свои возможности. И, просидев без шапки на холоде целый день, простыл. И ночью, хорошо что Тоська навестила, забрали Митьку в больницу на «скорой помощи».
Там его отмыли, уложили в чистую постель в просторной белой палате. Около него неотлучно дежурила сиделка — молодая девушка. Вся в белом, как в облаке, из которого виднелись лишь глаза, зеленые, как трехрублевки.
Митька, едва пришел в себя, влюбился в нее без памяти. Он звал ее днем и ночью, он готов был сутками не отпускать ее от себя. Митька прикидывался умирающим. И девчонка в страхе вскакивала за врачом, но горбун цепко держал ее за руку. Ночью он не смыкал глаз, лишь бы она не ушла. Он измотал, измучил сиделку, пока та не свалилась с ног.
— Я люблю тебя, — говорил он сиделке, дремавшей на стуле. Та уговаривала его уснуть, успокоиться. Она не смеялась над признанием Митьки, считая его больным бредом. Нина… Это имя стало ему дороже всех на свете. С этим именем он засыпал и просыпался. Научился мечтать, грезить наяву, томиться ожиданием ее прихода на дежурство.
Митька потерял голову. Да и немудрено. В тот год ему исполнилось восемнадцать лет. Нина, сама того не зная, стала первой любовью, самым большим сокровищем нищего.
Она уже знала о Митьке все. И потому старалась реже видеться, избегала парня. Ведь все ровесницы, работавшие вместе с Ниной в больнице, смеялись в открытую, называя ее горбатой любовью, невестой на паперти.
Нина стала прятаться от Митьки, но тот своим особым чутьем находил ее. Он брал на измор, забывая, что взаимность в любви не милостыня, ее ни выпросить, ни вымолить невозможно. Но Митька был настырен. Он пролежал в больнице до полного выздоровления. А едва выйдя из нее, узнал, где живет Нина.
Митька ходил за нею тенью по пятам. Едва девушка просыпалась, горбун уже стоял под ее окном. Он сопровождал на работу и встречал с дежурств, плетясь следом неотлучным хвостом. Вначале это девчонку злило. Потом смешить стало. А позже — привыкла к Митьке как к неизбежности.
Однажды к ней в потемках пристали на улице двое. В подворотню потащили девчонку, заткнув ей рот. И едва успели прижать к стене дрожащую Нину, как за спинами крик услышали. Безобразное рыло, плюясь и дергаясь, вопило не своим голосом, зовя на помощь прохожих.
Обоих парней скрутила толпа. Измолотила, измесила вдребезги. До бессознания измордовала. И благодарная девчонка в тот день впервые поцеловала в щеку своего спасителя. А через месяц он отвадил от нее ухажера, напугав его до икоты в подъезде Нининого дома.
Девушка не раз пыталась избавиться от назойливого Митьки. Она ругала его, гнала, просила оставить в покое, не позорить своими ухаживаниями. Но горбун, словно глухой, не слышал просьб. И постепенно девчонка привыкла к нему, перестала стыдиться и бояться Митьки. А тот не терял времени даром. Желая понравиться Нине, он во многом преуспел. И устроился декоратором в театре. Правда, не забывая при этом просить подаяния во время дежурств Нины в больнице.
 
В театре он постиг многое и восполнил пробелы в воспитании. Он уже не сморкался оглушительно под окном девчонки, когда хотел напомнить о себе, а лишь покашливал негромко. Не шаркал ногами, идя следом. Не ковырялся в носу, ожидая Нину. Он даже сумел преодолеть собственную жадность и хоть раз в месяц дарил девчонке цветы. Та вначале отказывалась, выбрасывала, отталкивала, потом стала брать. Это ободрило. И Митька осмелел. Теперь он покупал ей то кулек конфет, то мороженое. И уже не плелся следом, а шел рядом с Ниной, провожая с работы домой. А однажды предложил контрамарку в театр. И — чудо: Нина согласилась.
Митька млел от счастья. Из театра они возвращались поздним вечером. Шли плечом к плечу. Горбун не кривлялся. Был учтив, предусмотрителен. И Нина впервые увидела его одетым в костюм, скрывающий жуткий горб. Митька выглядел вполне нормальным человеком. Он рассказывал много смешных историй из своей жизни. Нина слушала с интересом.
— Знаешь, в каждом деле свой талант нужен. Взять хотя бы меня. Я и не думал быть побирушкой. Но когда им стал, заметил, что нищие тоже разные. Вот мне милостыня легко давалась. Я знал, где и как ее просить. А другим она приходит с муками. Вон Васька, какой у базара побирается, половины моего никогда не взял. Хоть на весь базар орет, надрывается. Слюнями всех забрызгает, никогда не моется, не бреется. Его так и прозвали — Козел. Он своим воплем отпугивает всех. Идет какой-нибудь хмырь с сумками, потеет, надрывается. А Козел ему в самое ухо: «Подай, говорю!» Мужик от него в сторону. Бандитом, ворюгой посчитал. Где уж милостыню, били его за это сколько раз.
— А тебе попадало?
— Пытались один раз. Пацаны. Обобрать меня хотели. На кладбище, — усмехнулся Митька.
— Ты их одолел? Прогнал?
— Ага! Они и теперь за версту обходят. Портки небось и нынче воняют. Так я их пугнул, свое рады были выложить. Страх кишки вывернул. Я как скорчил рожу, они враз требовать разучились. Потеряли дар речи. И стреканули от меня с визгом. После них асфальт машины с неделю отмывали.
Нина звонко рассмеялась. Она позволила взять себя под руку. И Митька в тот вечер оказался интересным собеседником.
— Если б ты не побирался, а работал бы, жил бы, как все люди, мы могли бы дружить с тобой, — сказала она на прощание. И Митька в тот же день, не задумываясь, дал ей слово больше никогда не просить милостыню.
Слово свое он сдержал. И на следующий день велел Тоське привести в полный порядок комнату. Отмыть, побелить, навести в ней уют.
Сестра ушам не поверила.
— А жить как? — раскрыла рот.
— Как все. Работать будем. Да и сбережений хватает. Заведи хозяйство. Как раньше — в деревне…
— Отвыкла я, Мить. Перезабыла начисто. Ну, сад и огород, куда ни шло. И нынче имею. А вот скотину…
— Хватит, Тоська! Не ной. Не перегнешься! Не то верну тебя в комнату, сам в доме жить буду! Без жалоб! — пригрозил сестре.
Та с лица позеленела:
— Ты — в дом? Да что сумеешь? Там ведь руки нужны, а не твои крючья! Тебе что проку от него?
— Женюсь я скоро! Что сам не умею, жена поможет.
— Да какая дура за тебя пойдет? — не верила Тоська.
— Она — красавица! Не зря за ней целых три года ходил, — признался Митенька.
У Тоськи лоб испариной покрылся. Лицо побледнело. Она как-то странно оглядела брата и сказала чужим, сдавленным голосом:
— Хотя да, вырос ты. Уже совсем большой. Я как-то забыла совсем об этом.
В тот день она допоздна отмывала, белила, чистила Митькину комнату, иногда оглядывалась на брата, смотрела на него, будто увидела впервые.
Митька не обращал на нее внимания. А вечером пошел на работу. Когда вернулся, Тоськи не было.
Сестра пришла на следующий день. Утром, едва Митька встал с постели. Он был в прекрасном настроении. И долго рассказывал, как режиссер театра предложил ему роль в спектакле.