Забытые смертью
— А с чего ты в монастырь уйти решилась?
— Иного пути нет, — поджала губы.
— Живи здесь, со мной. Места хватит нам, — предложил горбун.
Тоська отрицательно мотнула головой. Сказала тихо:
— Если разрешишь дух перевести — на том спасибо великое. А остаться насовсем — не могу. Слово дала Господу. Не хочу нарушить…
Митька, повеселев от Тоськиного дара, вначале и слушать не хотел ни о каком обете сестры. Но та вечером разговорилась:
— О зонах мне раньше слышать доводилось всякое. Но чего стоили все те слухи в сравнении с увиденным и пережитым? Я же попала в зону усиленного режима. За тяжесть преступления. Ну и погнали меня вместе с двумя десятками баб лес валить. Я в то время не то дерево спилить, дрова рубить не умела. А тут вогнала меня бригадирша в сугроб по пояс, под дерево, велела спилить березу. Я ж не знала, за какой конец пилу держать надо. И что с нею делать. А бригадирша долго не разговаривала. Видит — стою. Сунула в ухо — пили. Я в вой, из сапог вывалилась. Тут охрана подоспела. Узнали, в чем дело. Штык в спину и бегом в зону — на целый месяц в шизо. На хлеб и воду. Баланду — раз в неделю давали. В камере изолятора колотун такой, что до утра две бабы прямо на полу дуба врезали. От холода замерзли. Я с испуга чуть не рехнулась. Молила Бога выйти живой из штрафного изолятора. Уж я эти деревья решила зубами перегрызть, если пилой не сумею. Но из шизо я не вышла — выползла чуть живая. Вся простыла. Насквозь. Кашель допек. Меня из-за него с барака чуть не прогнали. Одно спасенье — в работе. Хоть нет опаски в сугробе замерзнуть. Так три недели прошли. И угораздило меня, дуру, попросить бригадиршу о других сапогах, меньшего размера, чтоб не выскакивать из них, не вываливаться. Да и в тех работать быстрее смогла бы. Не ждала для себя беды, — вздохнула Тоська и уставилась за окно пустыми, будто замерзшими, глазами. — Бригадирша велела мне разуться. Сняла я сапоги свои и жду, когда она их заменит. А бригадирша хлесь мне в рыло и орет: «Валяй, какие есть! Не хотела в резине, босая вкалывай! Тут тебе не хаза! Ишь губищи отвесила!»
И побежала я босиком по снегу. По сугробам. А мороз — под сорок жмет. Вскоре ноги онемели. Вначале с них кровь шла. И следы за мной тянулись от дерева к дереву. Кровяные. А бригадирша-зверюга хохочет: «Что? Потекла, пропадлина? Вкалывай, курвища!» И до самой темноты гоняла, что белку, от дерева к дереву. Лишь в бараке вернула мои сапоги. Да уже поздно, обморозилась я в тот день. А куда деваться? Бабы в бараке против бригадирши не то брехнуть, дышать боялись. Да и кому охота получать кулаком в зубы. За себя боялись. За меня подавно вступиться было некому.
— А сама что ж в морду ей не дала? — удивился Митька.
— Одна попыталась. Какая со мной вместе в зону прибыла. Охрана ее насмерть забила. На сапоги взяла. Одну впятером. На глазах у всех. После того даже перечить ей желанье у всех пропадало.
— Тебе же десять лет дали, а ты уже на шестом — дома! Как тебе удалось? — вспомнил Митька.
— Зачеты помогли. По половинке вышла. Если бы полный срок звонковать пришлось, ни за что не выдержала б, — призналась Тоська.
— Выходит, научили тебя лес валить?
— Не только его. И в шахте вламывала. На обогатительной фабрике. По четырнадцать — шестнадцать часов в день. Там я заработала зачеты себе. И вышла по половинке срока. А уж как мне это далось, вспомнить больно. По две смены на холоде и сквозняках. Дышать этой угольной пылью даже здоровому человеку не под силу. Бывало, откашляешься, а изо рта черные сгустки, В груди все печет, хрипит. Будто в угольной топке все перегорает.
— А как же тебе удалось с лесоповала уйти? — спросил Митька.
— Рысь на меня в тайге кинулась. Видишь шрам на шее? Ее следы. Чуть насмерть не загрызла. Охранник вовремя подоспел. Рысь убил. Заодно мне руку прострелил по нечаянности, я ею рысь отдирала. Вот и попала в больницу. Оттуда меня уже на шахту списали.
— А где легче было?
— Везде одинаково, Митя. Легче на том свете будет.
— Откуда знаешь?
— Туда все уходят. И никто не возвращается. Видно, лучше там. Да и я себе смерти не раз просила. Но, видно, не слышал Бог, покуда ты не простишь. И вот как-то прихватило меня один раз. Заложило нос и горло. Ни вздохнуть, ни выдохнуть. Воздух встал посередке, как кляп. Слезы из глаз. А ни крикнуть, ни позвать на помощь. Один страх. Нешто на том все? И тут, словно на смех, сосулька сверху сорвалась. С провода. И по спине огрела. Да так, что я на ногах не устояла. Со всех концов мигом откашлялась. И жива осталась. Но поняла, Бог спас! Увидел. Помолилась я тогда, дала обет, как из зоны выйду — уйду в монастырь до конца жизни. Вот только прощенья твоего мне недоставало.
— А ты думаешь, ждет тебя Бог в монастыре? Зачем ты ему нужна?
— Богу, может, я и не нужна. Но мне Господь нужен. Ведь для чего-то спасал? Значит, видел, жалел. Такое не бывает впустую. Выходит, скоро к себе заберет. А мне душу очистить надо. Покаянием. Молитвами. Постом и смирением. Без того нельзя ни жить, ни умирать.
— Не узнаю я тебя, Тоська!
— И хорошо. Значит, удалось мне себя переломать. Единому еще научиться хочу — на судьбу и людей не сетовать. Я получила свое…
Митьке стало жаль сестру. А она, улыбнувшись робко, протянула ему свою сберкнижку:
— Тут мое заработанное. Тебе под завещание отписано.
— Не нужно. Самой пригодится. Хоть и в монастыре. Не одним святым духом жить станешь. Есть надо. Вот пригодятся деньги, — отдернул руку.
— В монастырь я понесу только душу свою. Все земное, суетное там обуза и помеха. От него едино — соблазн. С меня хватит. Слишком много на мне грехов, слишком мало жизни. Успеть бы отмолить…
— И все ж подумай, Тося. Может, забота о ближнем Господу угоднее?
— Я этими руками едва не сгубила тебя. Не смею теперь ими хлеб тебе подавать. Очиститься надо. Ибо посягнувший на жизнь ближнего есть грешник. Прости, Митенька, не юродствую, не кривляюсь, для себя я все решила. Да и знамение было мне перед самым освобождением. Сон увидела. Маманю нашу и тятеньку. И вроде идут они по лужку, а трава под их ногами такая яркая да зеленая. А маманя все цветочки рвет. Ромашки. И венок из них плетет. Я враз голову подставила. Кому ж венок, как не мне? Но маманя на меня с укором глянула. Сердито в сторону отодвинула и говорит: «По твоей голове другой венок плачет. Из цветов мертвых, бумажных. Не стоишь ты венков счастья и радости. Я его для Митеньки приготовила. А тебе другой подарок припасла. Вот, возьми!» И кинула мне одежду монашенки. «Смиренье — доля твоя, кайся, грешница! Слезами, постом и молитвами живи до конца дней…» Сказала она это, и исчезли оба. Только одежда черная на моем плече осталась. А значит, нельзя иначе. Вот только смою с себя пыль дорожную, постираю, что возьму себе — бельишко сменное. И в путь. Прости, что немного стесню, потревожу тебя на малость. Но ведь больше никогда не увидимся. Став монашкой, я откажусь от земного. Все равно что умру для тебя и всех, кого знала. Тебе еще жить. А мною уже все пройдено. Последние шаги остались. Я еще плачу, я еще люблю, но уже не живу… Для тебя меня нет. Для других и подавно. Прости меня, пока я еще Тоська. Прости навсегда…
Утром, когда Митька встал, сестры уже не было в доме. На столе лежала записка, написанная усталой рукой.
«А ты все такой же, как в детстве, Митюшка мой родной. Я молилась за тебя всю ночь. Ты спал. Спасибо, что не прогнал, не оттолкнул. Ты очень сильный! Ведь только сильные умеют прощать! И ты — наш соколенок! Не верь, не горб, это крылья у тебя за спиной. Большие и крепкие! Совсем как у взрослого. Но ты не ищи меня. Я ушла навсегда. Так надо. Мне пора. Я не хотела говорить, что пришла лишь на одну ночь. И ты не знал, что я ухожу. Ты спал спокойно. Пусть будет безмятежной твоя судьба! Да сохранит тебя Бог! Прощай…»
Митька выглянул во двор. Следы на росистой траве вели от порога к калитке. Горбун вышел на улицу. Но нет, Тоська ушла давно.
Митька увидел деньги, сберкнижку сестры. И только тут поверил: она не шутила, она ушла навсегда, не оставив даже адреса…