Забытые смертью
На спектакли умные приходили немногие истинные ценители. И мало-помалу ставить их стало делом безнадежным, бессмысленным.
Понемногу загрустили актеры, ругая своих зарубежных собратьев, навязавших зрителю дешевый гастрольный репертуар, ставший модным повсюду.
Труппа актеров заметно изменилась. Изменились и спектакли. Классику вытеснили за старомодностью.
Все чаще оставались без ролей недавние любимцы публики. Они тоже состарились, как детские игрушки, доживающие свой век в забвении, так и артисты — все чаще оставались за кулисами.
Митька только тогда понял, что помогало ему держаться в театре. Ведь заработок актера всегда был смехотворно низким. Прожить на него, не голодая, не мог никто. Удерживали на сцене лишь признание и восторг зрителей. Когда и это стало угасать, работа потеряла смысл. И актеры начали терять форму. Иные стали выпивать. Другие в хандру впали.
Но Митенька еще держался.
Он изо всех сил убеждал себя, что веяния моды пройдут и. зритель снова затребует серьезных спектаклей, что нынешняя чехарда — скоротечная болезнь. Но… Начался новый сезон, а перемен в репертуаре театра не наметилось.
Горбун сник. Он подсчитывал уже каждый месяц, сколько протянут они с Ниной на старые сбережения. Их оставалось совсем немного. А тут, словно подслушав его, подошел к Митеньке режиссер театра и, изысканно извинившись, сказал:
— Времена для театра наступили тяжелые. Настоящее испытание. Не все с ним справляются. А тут приказ пришел из Министерства культуры. Требуют сократить труппу за счет неперспективных актеров. Вы меня поймите правильно. Я бы с дорогой душой оставил. Но… У тех — образование, стаж работы, сотни ролей сыграны. Вас я взял на свой страх и риск. Не скажу, что ошибся. Талантливый вы человек. Но я не могу оставить вас, а сокращать их. Посыпятся жалобы, кляузы, проверки. Они нам все нервы измотают. И все равно проиграем. Уж лучше сразу. Самому. Вы меня поняли? — спросил он, виновато улыбаясь.
— Понял, — ответил Митенька и, ссутулившись, вышел из театра, дрожа всем телом от услышанного.
— Нина, меня сократили. Я больше не работаю в театре. Не нужен стал. Изменился репертуар. А у меня, как ты знаешь, нет образования, нет прав, чтобы потребовать оставить меня, — глянул Митька в лицо жене. Та ничего не ответила. — Ты не расстраивайся, я подыщу себе работу. И все наладится. Ведь тебе не обязательно иметь в мужьях артиста? Главное, мы друг у друга! Правда же? — улыбался Митька, веря, что Нина, конечно, согласится.
— Ты снова побираться станешь? — глянула она на него колюче.
— Это почему? Неужели ты думаешь, что меня никуда не возьмут и я не сумею заработать на нас двоих?
— Ну кому ты нужен? Где найдется для тебя работа? Здоровые, сильные мужики — в неприкаянных. Ты же глянь на себя! Что сумеешь? Да и не умеешь ни черта! Только побираться и кривляться! — отвернулась к окну.
— Ну это ты зря. Я еще на многое способен. Не старик. Рано меня со счетов сбрасывать. Работы никакой не боюсь и не стыжусь. А и без претензий выбирать буду, где больше заработок, — не обиделся на жену.
— Знаю я твой заработок. Завтра же христарадничать пойдешь. А все потому, что жил по-идиотски. Ничему не учился. Только побираться. В твоем возрасте мужики все умеют, а ты — только рожи корчить да людей пугать.
— Наверное, не только это, если ты за меня замуж вышла.
— Я? Да я из жалости! Думала, привыкну, заставляла себя примириться с тобой. Поначалу получалось. А потом поняла — не смогу. Ты — вечный фигляр! Клоун и в жизни, и на сцене. Я устала от тебя. Как от комара, возомнившего себя соколом. Я терпела, сколько могла. Больше нет моих сил, — глянула в лицо зло.
— Из жалости жила пять лет? Сильна! Сколько знаю, из жалости лишь милостыню подают. Выходит, и ты не лучше тех?
— Скоро вернешься на паперть! Деньги к концу подходят. Зачем тебе нужна семья, какую обеспечить не мог? Я лучшие годы свои тебе отдала. И что теперь?
— Мы вместе тратили. А что до семьи, так у нас ее, выходит, не было! Ты свободна. Забирай оставшееся и уходи.
— Адом?
— Его до женитьбы сестра купила. На подаяния. Он — мой!
— Не хочешь ли ты выставить меня с пустыми руками?
— Дом не отдам. Сама — на все четыре уходи! — встал Митенька.
— Уродина! Образина! Да я, если б не ты, могла бы прекрасно свою судьбу устроить! Ты все отнял — тень с погоста!
— Нина! Держи себя в руках. Мое терпенье не испытывай! Не ты ли говорила, что любишь меня? Выходит, врала? Давай расстанемся спокойно.
— Переходи в комнатенку. А дом оставь. Тогда все будет спокойно. Ведь это непорядочно — мучиться с тобой столько лет и уйти с голым задом.
— Значит, ты все годы не женой, проституткой мне была, коль плату требуешь! Чем ты лучше воров, коли с нищего суму снимаешь? Как я должен к тебе относиться? Соответственно поведению. Как к бляди! Пошла вон, курва! — схватил ее за воротник халата и выволок во двор.
— Гуляй, сучня! — вытолкал на улицу. И сел, обхватив руками голову.
Митька весь дрожал от негодования. Он не находил себе места в доме. И в то же время ему никого не хотелось видеть.
Он попытался отвлечься в огороде, занялся цветами, подмел двор. Едва вошел в дом, услышал стук в дверь. Тихий, робкий.
— Одумалась, стерва, приползла просить пощады! Сейчас сопли пускать станешь? Ну уж нет! Хватило с меня, наслушался! Век тебе не прощу и не забуду! — подошел к двери, открыл ее. Увидел на пороге Тоську.
Седая, состарившаяся, она виновато опустила голову и попросила:
— Впусти, Митя. Хоть на ночь. Ради Бога не гони меня. Я вам не помешаю.
— Входи, — открыл дверь сестре. Та неуверенно перешагнула порог. Села в уголке неприметно.
— Вырос ты, мальчик наш. Совсем уж мужчиной стал. Детки имеются? Где жена?
— Тебе это к чему? Ты любого на тот свет отправишь. И не икнешь, — оборвал вопросы.
— Не надо попрекать, Митя, прошлым грехом. Я за него перед Богом все годы маялась. Кровью своей очистила прошлое. Большего наказания, чем дал Господь, никто уже не добавит. А и перенести мое лишь чудом сумела. Все муки ада прошла.
— Жрать хочешь, страдалица? — перебил ее Митька.
— Если дашь, не откажусь.
— Пойди умойся с дороги для начала. А я пока на стол накрою, — предложил сестре.
Когда Тоська поела, понемногу разговорились.
— Разошлись, выходит? Жаль. Еще хуже, что из-за денег приключилось все. Неужели человеку надо пройти мое, чтобы понять, как мало они стоят. Иль работа твоя, к примеру. Одно званье. В одном я помогу тебе, Митенька. В зоне кое-что заработала, скопила. И тут, в доме, припрятано. От прошлого. Оно твое. На жизнь тебе хватит. Нуждаться не станешь. За тем и пришла, чтобы вернуть тебе то, что в детстве ты не от людей, от Господа получил.
— А плату за свое какую потребуешь? — не поверил Митька.
— Какую плату? Мне ничего уже не нужно. Я пришла совсем не за тем.
— Что нужно тебе? — насторожился Митька, не ожидая ничего доброго.
— Прости меня, Митенька, детка ты наша горемычная.
— Не причитай. Я еще живой. Чего взвыла?
— Отпусти мне грех мой. Прости, ради всего святого!
— И дом отпиши! Так, что ли?
— Не нужен он мне, Митенька! Ничего не надо. Ни дома, ни денег. В монастырь я ухожу. Навсегда, от всех. И от тебя, родной мой. Но не могу в монастырь войти, пока тобой не прощена. Отпусти грех. Не поминай лихом, — потекли слезы по выцветшим впалым щекам.
— Давно простил. Иначе и на порог не пустил бы. Бог с тобой…
— Сохрани тебя, Господи! Спасибо, Митя! Дай тебе Бог здоровья и радостей! — вытирала Тоська слезящиеся глаза.
Она попросила разрешения залезть в подвал. И, позвав брата, попросила отбить доску от пола. Там она отбросила в сторону землю, достала ведро. Из него выволокла шелковые чулки — забитые деньгами, связанными в пачки.
— Ого! Да тут целое состояние! — изумился Митька.
— Твои они. Ты их принес. Я только обменивала на крупные. Прости, что тогда тебе не сказала. Не до того было, сам знаешь, — прибила баба доску и тяжело вылезла из подвала.