Забытые смертью

Да и Тимофей говорил, что в Речном, кроме Прошки, мужиков не осталось. И Олеся ждала предложения…
Прошка уже решился. Он знал, что самой большой сложностью для него будет уговорить Тимофея, и подготовился к этому разговору основательно, все обдумал. Ему так хотелось говорить веско, убедительно, чтобы замуж за него Олеся пошла не из жалости, не вынужденно, а уважая жениха, трепеща от любви.
Ну, а чтобы не возникало сомнений в серьезности намерений, надел он дедовские хромовые сапоги с березовой прокладкой, поющей при каждом шаге, отцовские брюки-галифе, серый, в коричневую клетку, пиджак, в котором дед к бабке сватался, красный галстук из дерматина — крик моды, синюю фланелевую рубаху, которую купила ко дню свадьбы первая жена, и носки, ни разу не штопанные.
Это не беда, что подгнивший армяк на его плечах доживал второй век, а порыжелая шапка из. сомнительного меха давно потеряла товарный вид. Их он снимет. И предстанет перед Олесей в полном блеске. Ведь именно для этого дня загодя купил Прошка в магазине флакон «Шипра». И чтобы сразить наповал будущего тестя и невесту, весь пузырь одеколона вылил на голову и прикрыл шапкой, чтобы запах не выветрился.
Старая кобыла шарахалась от Прошки во все стороны. Ее мутило то ли от вида, то ли от запаха, исходившего от мужика.
Прохор шел, выпятив грудь, выставив наружу галстук — яркий, смерзшийся, тот был похож на индюшиную соплю. Но Прохор о таком и слушать бы не стал. Он не шел, он — вышагивал рядом с фыркающей кобылой. Представляя, как осчастливит семью лесника.
И вдруг этот Васька… Ответив, куда и зачем он едет, цыган приметил, что Прошка как-то странно одет, и спросил, не желая обидеть:
— Ты что, Прохор, к какой ведьме на пьянку собрался? Ты ж всех кикимор до усрачки насмешишь! Хоть одну живой оставь. Для меня!
— Сам пугало! — отвернулся Прошка и про себя подумал: «Лес большой! Ну с чего я взял, будто Васька к Тимофею поедет? Иль других дорог нет? Да и Олеся не глянет на цыгана. Она любит основательность, серьезность, а не свистуна с пляской», — и задрал нос кверху, успокаивая себя.
Нет, Прохор боялся не зря. Цыган подъехал к зимовью Тимофея, намного опередив Прошку.
Увидев лесника, передал ему бумажку, дающую право на получение дров, и предложил леснику дорогую папиросу, которую мог позволить себе лишь тот, кто имел приличный и твердый заработок.
Олеся несла воду из проруби. И увидевший ее цыган тут же взял у нее ведра, с песнями, смехом, шуткой занес в дом и вернулся к леснику.
Олесе запала в сердце улыбка Василия. Ей захотелось увидеть ее еще раз. И девушка, вылив воду в бочку, снова пошла к реке.
Василий нагнал ее у проруби. Зачерпнул воду, поднял ведра и только тут рассмотрел лицо Олеси, охватил взглядом всю. И… пропал цыган!
Василий наносил полную бочку воды. Пел, свистел на весь лес, шутил так, что не только Олеся — Тимофей хохотал до слез. Он показывал, как ходит по воду армейский повар, как он, Василий, убегал в самоволку, а потом попал на «губу», где его заставили не только чистить картошку, но и уборную. И как ефрейтор проверял качество работы.
Пока Прошка приехал, Олеся уже была очарована Василием. И не сводила с него влюбленных глаз.
А Василий, словно шутя, насадил топор на топорище, развел пилу, наточил ее. Угостил Олесю леденцами, которые всегда носил в кармане. И, загрузив с Тимофеем полные сани отборных березовых дров, пообещал наведываться чаще.
На Прошку, подъехавшего к избе, в этот раз уже никто не оглянулся. Его попросту не заметили. И это ударило по самолюбию больше любой пощечины. Что там галстук, певучие сапоги и галифе? Даже «Шипр» не помог. Олеся смотрела вслед трактору, словно увез Василий не только свою, улыбку, но и сердце девушки. Она слушала удаляющийся звук двигателя, лязг гусениц и уже скучала по цыгану. Прохора она не хотела слышать и смотрела на него с отвращением.
Тимофей понял, что творится с Олесей. Не ругал, не осуждал дочь. Ему и самому понравился веселый, красивый цыган.
Прохор был вне себя от злобы. Им не просто пренебрегли, у него отняли надежду, на него не обратили ни малейшего внимания. Отец и дочь будто заворожены цыганом. И когда Прошка попытался рассказать им о причине своего визита, его долго не могли понять.
 
Ему бы сообразить, сколь неуместен этот разговор теперь, уйти вовремя, дать семье обдумать, взвесить все. Но не хватило терпения, подвело воспитание и уверенность в собственной неотразимости. Репутация первого жениха поселка заставила заговорить. И, плюнув на уязвленное самолюбие, Прохор откашлялся и спросил:
— Так долго я еще буду ждать, покуда меня увидят и спросят, с чего я здесь теряю свое драгоценнее время и кручусь на скамейке ужом?
— Да бери ты эти дрова! Давно пора загрузить телегу! Чего торчишь бельмом на глазу? — раздраженно ответил Тимофей.
— Не за тем теплом я сюда приехал. Не за дровами. Не они нынче главное в избе моей. Сердце иного тепла запросило. Душевного. За ним я здесь объявился. Мужик во мне взыграл!
Тимофей, зачерпнувший из ведра кружку воды, в это время сделал глоток и, услышав сказанное, поперхнулся.
— Не ждали для себя радости такой? Я понимаю, шибко нежданная она для вас! Но я все обдумал и решился! Пора мне заново бабным стать!
— Чего? — еле продохнул лесник и смотрел на Прошку, выпучив глаза.
— Так и быть! Беру Олесю в бабы себе! — Прошка улыбнулся широкорото, обдав девку сальным мужичьим взглядом. Та съежилась, сникла и, прижавшись к отцу, запричитала:
— Не отдавайте меня за Прохора, тятенька! Не губите! Я слушаться буду Не стану нарядов просить! Только пожалейте! Уж лучше одна буду век вековать! — просила Олеся.
Такого подвоха Прохор не ожидал для себя.
— Отчего ж не мил стал? Еще вчера дозволяла гладить себя, целовать в щеки. Не отталкивала меня. Слушала признанья любовные и сама страдала по мне! Готова была босиком ко мне в дом бежать следом за телегой и даже вместях с кобылой! А нынчи что приключилось? Иль отшиб твои мозги цыганский выродок?
— Ты чего тут хвост распускаешь? Пошто срамишь мою дочь? Ты кто ей, чтобы отчитывал со мной вровень? — шагнул к Прошке Тимофей и схватил его за грудки: — Босяк засратый! Иль запамятовал, как появился тут? Да я тебя одним пальцем что клопа размажу на полу! — сдавил Прошку так, что дышать нечем стало. — Ворюга! Хлыщ вонючий! Гнида недобитая! — поднял Прошку над скамейкой. Тот ногами засучил. — Жених выблеванный! Я тебе живо место сыщу! В лесу пеньков хватает. Под любым успокою! — Лесник швырнул парня к двери, прикрикнув зло: — Пшел вон отсель!
— Торопитесь! Еще сами придете ко мне прощенья просить за сегодняшнее! Думаете, Васька женихом станет? Да его любой табор сманит. С-под носу увезет любая цыганка. Он не я! Я — надежа! Что камень! За мной, как за стеной, никакая не пропадет. А цыгане к работе не приучены. Им бы петь да плясать. А я свое отплясал. Сурьезным стал. Нешто меня на свистуна променяете? — заставил слушать себя Прошка.
— Откуда в наших местах табор объявится? Никогда их здесь не видел. Да и Васька в Речном с малолетства! Что ж доселе его никто не увел? — заколебался Тимофей.
— Молодой он покуда. Вот и не увели! Но вы смотрите на него! Кроме песен и плясок, ни шиша не умеет! Кой мужик из него получится?
Но Олеся ни о чем не хотела слышать.
— Прогони его! — просила отца.
— Я и сам уйду с радостями, что не свела судьба с безголовою. На счастье, так стряслось, что теперь сам убедился, как мог оконфузиться. В жены верных берут. А не крутелей! Безмозглые в старых девах векуют. Либо в подолах приносят! С цыганом того недолго ждать! — Прохор взялся за ручку двери и выскочил наружу, приметив, как Тимофей рванулся к ружью, заряженному крупной солью.
Прохор кинулся к саням. Какие там дрова?
О них забыл! От обиды дрожал. Он готов был наговорить еще много. Но боялся Тимофея. А тот выскочил на крыльцо с ружьем в руках. Увидел, что Прохор лошадь разворачивает, не стал стрелять мужику в задницу, чтобы думал, прежде чем говорить. Но вслед ему, не удержавшись, пообещал: коли будет Олеси домогаться — в первую же берлогу к медведю сунет.