Избранные произведения. Дадзай Осаму
Одним словом, эти двое — не столько художники, сколько произведения искусства. Да-да, именно поэтому мне так легко удалось их описать. Если бы я вывел вам, господа, настоящих, работающих на продажу художников, вы бы, не прочтя и трех строк, изошли блевотиной. Уверяю вас! Хотите, попробуйте сами написать такой рассказ. Что, не хочется?..
Хида все еще избегал смотреть на Ёдзо. Стараясь не шуметь, крадучись, он приблизился к изголовью кровати, но смотрел на полосы дождя за стеклянной дверью.
Ёдзо открыл глаза и, слабо улыбнувшись, заговорил:
— Не ожидал?
Хида, вздрогнув, посмотрел ему в лицо, но тут же отвел взор.
— Да уж… — сказал он.
— Как ты узнал? — спросил Ёдзо.
Хида заколебался. Он вынул левую руку из кармана и, обтирая широкое лицо, украдкой спросил глазами у Мано, можно ли говорить.
Мано, изобразив на лице озабоченность, кивнула.
— В газетах напечатали? — спросил Ёдзо.
— Да, — ответил Хида. В действительности он узнал о случившемся из радионовостей.
Ёдзо с неприязнью следил за боязливо-уклончивыми ухватками своего приятеля. «Уж лучше бы вел себя бесцеремонно», — подумал он. Невозможно не ощущать отвращение к человеку, который, оставаясь в течение десяти лет твоим лучшим другом, за одну ночь словно бы выворачивается наизнанку и уже общается с тобой, как с иноземцем. Ёдзо опять сделал вид, что засыпает.
Хида, в смущении постукивая ногой, стоял у кровати, не зная, как себя вести дальше.
Бесшумно открылась дверь, и показалось пригожее лицо молодого человека невысокого роста, одетого в форменный студенческий китель. Заметив его, Хида чуть не взревел от радости. Но, скривив рот, он согнал с лица улыбку и подошел к двери с деланной медлительностью.
— Только что приехал?
— Да, — ответил запыхавшийся Косую, косясь в сторону Ёдзо.
Итак, Косугэ. Родственник Ёдзо. Учится на юридическом факультете. Младше Ёдзо на три года и тем не менее связан с ним крепкой дружбой. Нынешняя молодежь не обращает внимания на возраст… Он проводил зимние каникулы в родной деревне, но, узнав о случившемся, бросил все и примчался сюда на экспрессе. Вместе с Хидой они вышли в коридор.
— Ты весь вымазался в саже, — захохотал Хида, показывая Косугэ на кончик носа, испачканный паровозной копотью.
— Да? — Косугэ поспешно достал из грудного кармана платок и тщательно вытер нос. — Ну что, как он себя чувствует?
— Дружище Оба? Вроде бы все в порядке.
— Ну слава богу… Чисто? — он задрал нос, показывая его Хиде.
— Чисто, чисто! Родственники, небось, всполошились?
— Разумеется. Ужасный переполох, почти похороны. — Косугэ запихнул платок обратно в карман.
— Кто-нибудь из домашних приедет?
— Старший брат. Старик сказал: «Да пропади он пропадом!»
— Большое несчастье! — буркнул Хида, приложив ладонь к узкому лбу.
— И все-таки ты уверен, что все обошлось?
— Да, теперь уже бояться нечего. Он успокоился, с ним ведь всегда так.
Косугэ, оживившись, улыбнулся уголками губ и покачал головой.
— Интересно, о чем он сейчас думает?
— Откуда я знаю!.. Если хочешь, можешь сам с ним поговорить.
— Хочу… Только о чем тут говорить! И потом— боязно как-то.
Оба тихо засмеялись. Из палаты вышла Мано.
— Там все слышно, о чем вы тут говорите, — сказала она. — Прошу вас, не стойте здесь!
— Черт возьми!.. — от смущения толстый Хида словно уменьшился в размере. Косугэ с видимым любопытством рассматривал медсестру.
— Вы обедали? — спросила она.
— Нет еще, — ответили друзья хором.
Мано, зардевшись, прыснула.
Когда они ушли в столовую, Ёдзо поднялся с постели, устремив взгляд на море, затуманенное дождем.
Эта дорога ведет в бездну мрака…
Итак, я возвращаюсь к началу рассказа. На мой вкус, все это состряпано крайне неумело. Начать с того, что я не люблю всяческих махинаций со временем. Эта дорога ведет в город скорби. А ведь я хотел одной цветистой фразой восславить набивший оскомину скрип адских врат! Ничего другого я не замышлял. Но если по вине именно этой фразы мой рассказ потерпит неудачу, я не поддамся малодушию и не стану ее вычеркивать. Я приберег под занавес еще одну эффектную тираду. «Перечеркнуть эту фразу — значит перечеркнуть всю прожитую мною жизнь!»
— Идеология, говоришь. Да ты, брат, марксист!
Эта бестолковая фраза мне удалась. Ее произнес Косугэ. Произнес он ее с победоносным видом, поднося ко рту чашку с молоком.
Дощатые стены в столовой были выкрашены белой краской, на восточной стене висел портрет директора лечебницы с тремя большими орденами на груди, внизу стоял неимоверно длинный, чуть ли не на десяти ножках стол. Зал был пуст. Хида и Косугэ обедали, сидя в юго-восточном углу.
— Порядочно пришлось попотеть! — продолжал Косугэ, понизив голос. — Сам худосочный, а носился так, что того и гляди сдохнет!
— Должно быть, опер. Ясное дело!.. — Хида, чавкая, жевал кусок хлеба. Он не отличался особой эрудицией. Но в то время «левый жаргон» был на устах у всей молодежи. — Однако все не так просто! Художник — это тебе не хухры-мухры!
В столовой сделалось темно. Дождь за окном усилился.
— Ты как-то слишком субъективно на все смотришь, — сказал Косугэ, отпив молока. — Так нельзя. Надо искать с другого конца. Самоубийство всегда имеет под собой какую-то объективную, существенную причину, которой сам человек не осознает. В этом-то все и дело! Дома все убеждены, что причина — в этой женщине, но я-то сразу сказал, что это чушь! Просто им с ней было по пути, вот что! Есть какая-то другая причина, главная. Родичи этого не понимают. Вот и ты говоришь нечто странное.
— Между прочим, она была замужем, — пробурчал Хида, глядя на огонь в жаровне, стоящей у самых их ног.
— Я знаю, но это все ерунда. Для нашего Ёдзо это обстоятельство дерьма собачьего не стоит. Да и каким надо быть слюнтяем, чтобы совершить вместе с женщиной самоубийство только из-за того, что у нее, видите ли, есть муж!
Сощурив один глаз, он пристально посмотрел на портрет, висящий над головой.
— Кто это, директор лечебницы?
— Не иначе… Только сам знаешь — в душу Ёдзо не влезешь.
— Что верно, то верно! — Косугэ с готовностью согласился, беспокойно оглядываясь по сторонам.
— Что-то я замерз. Ты здесь ночуешь?
— Ночую, — кивнул Хида, поспешно уминая хлеб.
В разговоре молодые люди редко бывают чистосердечны. Они охотно играют на нервах у собеседника и в то же время старательно оберегают свои нервы от покушений со стороны. Они не хотят, чтобы их презирали из-за пустяка. А уж если им нанесут увечье — тут они в своих мечтах готовы убить собеседника или покончить с собой. Вот почему они не любят спорить. В их распоряжении большой выбор примирительно-фальшивых слов. Даже в слово «нет» они умеют вложить с десяток различных смыслов. Едва начав спорить, они уже обмениваются уступчивыми взглядами. И наконец, смеясь и пожимая друг другу руки, оба шепчут: «Недоумок!..»
Итак, мой рассказ постепенно зачах… Может быть, стоит, вернувшись назад, объединить несколько сцен в одну красочную панораму? Это не так уж трудно. Но за что бы ты ни взялся, ничего тебе не удается!.. О, если бы все пошло на лад!
Наступившее утро было ясным и тихим. Море улеглось, у самого горизонта белым дымом курился вулкан острова Оси-ма… Не получилось. Я не люблю описывать пейзажи.
Когда больная из первой палаты открыла глаза, все вокруг было залито лучами осеннего солнца. Поздоровавшись с сиделкой, она первым делом измерила температуру. 64 градуса. Затем она вышла на веранду, чтобы принять до завтрака солнечную ванну. При этом сиделка легонько толкнула ее в бок. Девушка украдкой взглянула на веранду четвертой палаты. Поступивший вчера больной, одетый в просторное кимоно из темно-синего касури, сидел на плетеном стуле и смотрел в сторону моря. Он хмурил от слепящего света свои густые брови. Лицо производило не очень приятное впечатление. То и дело он проводил тыльной стороной руки по марле на щеках. Расположившись на лежаке, предназначенном для солнечных ванн, и сощурив глаза, девушка прервала свои наблюдения и попросила сиделку принести книгу. «Мадам Бовари». Обычно эта книга наводила на нее скуку, и, пробежав глазами пять-шесть страниц, она откладывала ее в сторону, но сегодня предвкушала приятное чтение. «Эта книга нынче весьма кстати», — подумала девушка. Рассеянно пролистав несколько страниц, она начала читать с сотой. Попалась красивая фраза: «Эмме хотелось венчаться в полночь, при факелах».