Избранные произведения. Дадзай Осаму

Как отвратительна жена Кадзутоё! Гадкая история о том, как она молча достала припрятанные на мелкие расходы деньги… Ничего этого не нужно. Отвечай всегда коротко и ясно: «Да!» Проси прощения одним простым словом: «Прости!» Ведь ты — глупа. Истории не знаешь. Превратности речушки, на которой покачиваются цветы искусства, тебе не в толк. Ты — слепая мышь, привыкшая в жалкой, тесной кухоньке хавать на ужин печеные рыбные палочки. Ты даже не смогла полюбить какого-нибудь достойного человека. Никогда не умела написать любовного письма. Стыдись. Есть ли хоть какой-то смысл в пресловутом «не на словах, а на деле» женской плоти? О, знаешь ли ты о тех мучительных ночах, когда я хотел собственными руками вырвать себе глаза, только бы не видеть твои отрепья?
Каждому человеку дается призвание свыше. Ты называла меня лжецом. Давай без обиняков. Ты, именно ты меня обманываешь. Ну, скажи, в чем же я тебе солгал? И потом, главное, что мы имеем в результате? Жду документально заверенного ответа.
Человека, который отдал тебе всю жизнь, всю душу, ты подло обманула, засадила в дурдом, хуже того, вот уже десять дней от тебя нет ни весточки. Хоть бы прислала цветок, какую-нибудь грушу!.. В конце концов, чья же ты жена? Наперсница воина… Довольно! Тебя заботят только денежные переводы от Т., или что еще откуда-нибудь перепадет. В действительности, никакой власти. Ужель не веришь в данные жене привилегии?
Любому ведома робость. Но есть истинные поступки, когда закрываешь глаза и бросаешься очертя голову. Если ты на такое не способна, величайся «бессердечной», именно это по праву — твой венец.
У каждого свое призвание. Выращивать в садике помидоры, жевать рыбные палочки, усердно заниматься стиркой — во всем этом тоже нужно иметь призвание. Я истерзал себя, свою душу, рукава моей хламиды объяты пламенем, и все же я от рождения обречен, царь, идти вперед, высоко подняв голову, идти напролом, против бури. Бамбуковая вешалка для царских регалий уже прогнила насквозь, ткнешь, и безропотно упадет, рассыплется в прах. Цветы пустоты. Пустите меня, я должен продолжать идти вперед. Материнская грудь иссохла, некому меня обнять. Бежать вверх, вверх, вот моя судьба. Разрыв, не понять тебе, сколько в нем муки.
Отшвырни меня, удали с глаз долой! «Там есть теннисный корт, там ты сможешь отдохнуть в тишине и покое, забавляясь с медсестрами» — нашептывание злой бабы. Я с благодарностью принял и такое твое сочувствие. Взгляни, когда завтра мы выйдем на спортплощадку, синий демон, черный медведь, ну разве этот убогий дурдом не сущий ад? И я тоже узник. «Один!» — вытолкнутый в спину воняющим помадой надзирателем со связкой ключей, я приземлился на теннисном корте, который давеча так жаждал увидеть.
Месть медяка… Эдакие закулисные маневры. Ответственность, смахивающая на бюрократическую волокиту, только и всего, курносый Христос, принесенный в жертву экономии. «Посмотрите на график температуры. Начиная с двадцатого числа, я не потребовал ни одной инъекции. Возложите на меня хотя бы половину ответственности! Неужто нельзя обойтись без уколов?» — «Никак нельзя, поручитель настоятельно просил, чтобы продолжали до полного выздоровления…» Выпущенная на волю золотая рыбка не проживет и месяца. Пусть ценой лжи — гордости, свободы, зеленой травы!..
Что касается высокомерно хвастливой болтовни на супружеском ложе насчет того, что, мол, не стоит придавать значения имени, усмехнувшись, я готов удалиться и впервые в мировой истории передать напрямик тем, кто меня моложе, крепким в кости, всем этим благополучным господам, факел славы, да пламенеет и впредь высоко, чисто, честно. Только остерегайся — ты — зрачков Робеспьера.
24 ноября. Ничего.
25 ноября.
«Выпущенная на волю золотая рыбка не проживет и месяца» (часть первая).
Написанные наспех наброски с целью внушить тем, кто моложе меня, уверенность в себе. Отрывочные фразы, но я еще не сошел с ума.
Абсурд общественного наказания возник от избытка врачей и из слепой веры обывателя, этого мелкого буржуа, в их, врачей, добросовестность. Без сомнения, это главная причина. И я стыжусь себя, каким был пять лет назад, когда невольно улыбнулся, читая «Песню, проклинающую врачей» — последнее стихотворение, написанное Верленом в больнице. Выражаясь высокопарно, прощупывай вглубь зрачки врача!
 
Трюки частных психиатрических лечебниц.
— В моей палате из почти пятнадцати пациентов две трети — обычные люди. Ни одного, кто бы украл или замышлял украсть чужую собственность. Они были слишком доверчивы, вот их сюда и засадили.
— Врачи наотрез отказываются сообщить день выписки. Не говорят ничего определенного. Обходятся бездонными обиняками.
— Новоприбывшего непременно устраивают в светлой комнате на втором этаже, даже специально ввинчивают лампочку поярче, чтобы успокоить сопровождающих родственников, а на следующий день, под предлогом того, что главврач не дал разрешения, бросают в мрачную палату внизу, набитую пятнадцатью пациентами.
— Патефон-утешитель. В первый день я, благодарный от всего сердца, расплакался. Каждому новоприбывшему — патефон, песня Такады Кокити, мол, все только начинается.
— Администрация никогда по своей инициативе не звонит поручителю с приглашением проведать пациента. Пока тот сам не потребует свидания — вечное молчание. Содержат два-три года. Все только и думают о том, как отсюда выбраться.
— Никакой связи с внешним миром не допускается.
— Навещать абсолютно не дозволяется. В крайнем случае, в определенное время, под надзором дежурной медсестры.
— Есть еще много чего. Буду записывать по мере того, что вспомню. Вспоминаю, чтобы забыть, так что ли…
(В день выписки из больницы происходят душераздирающие сцены. Прислушиваешься к шуму проезжающих машин, тридцати, сорока, даже к гулу самолета, к скрипу повозки, запряженной волами, к стрекоту велосипеда, и сердце замирает — уж не за мной ли приехали?)
«Вытаскивай!», «Не шуметь!», звук глухого удара, осенний день скорбно пытается кончиться.
26 ноября.
«Выпущенная на волю золотая рыбка не проживет и месяца» (часть вторая).
Вчера, несмотря на обещания, никто за мной не приехал. Спасибо. Сегодня утром спокойно взял карандаш. Мол, люблю. Однако сорокалетний мелкий буржуа не приучен любить таких, как я. Любить не в состоянии. Золотой рыбке довольно и крошек. Что еще он может сказать? «Не люблю и все тут!»
Шепот женщины, потерявшей мужа: «Можно обмануть тоску ночи, но вот рассвет…» Нет ничего печальнее утренней зари, но дело не в досаде на раннее пробуждение. Когда просыпаешься в предрассветной темноте, всякий раз непременно происходит что-нибудь душераздирающее. Говорят, что великий Сайго, едва открыв глаза, сразу откидывал одеяло и вскакивал с постели. И Кикути Кан [57], будь то три часа, четыре часа, вскакивает и, несмотря на такую рань, обязательно завтракает. Все это, без преувеличения, следует понимать, как способы самообороны тонких, чувствительных натур, знающих лучше, чем кто-либо другой, пагубность погружения в предутреннюю тоску.
Поскольку цель клиники— извлечение прибыли, всевозможными способами препятствуют выписке пациентов, но директор, главврач, врачи, медсестры и до последней нянечки твердо, неколебимо убеждены, что исполняют данное им свыше предназначение. Неисчислимое зло, как ни прикрывай руками глаза, как ни затыкай уши, подспудно просачивается сквозь щели в стенах, через зарешеченные окна, со всех сторон, как дыхание весны, только еще приятнее. Речь директора больницы, по сравнению с каким-нибудь велеречивым разбойником с большой дороги, звучит так ласково, лицо такое добродушное. Внутри, изначально, бездонное болото уловок. Уловок, отнимающих у человека жизнь, только и всего. О подохшей дворняге думают и судачат больше, чем в клинике о трупах. Обсуждают левую руку штукатура, который, крася стену, упал с приставной лестницы, об обеде… Дежурные медсестры говорят не терпящим возражения тоном. Вновь подумал об этой порхающей золотой рыбке.