Город не принимает
Понадобились долгие годы, для того чтобы понять – что именно произошло со мной на экзамене у Агаты. Анастасия Дмитриевна учила нас думать. Калягина – обмирать. Анастасия Дмитриевна учила строить новые мысли. Калягина – брать готовые, и отнюдь не об искусстве, а о себе самой. Она не дала нам ничего, кроме практики сотворения кумира, столь заразной и столь порочной. Неспособность Агаты к наставничеству с лихвою прикрывалась ролью авторитета, за которым, как всегда, вместо ожидаемого новогоднего чуда – источника душеспасения – прятались лишь банальные слабость и власть – две головы одного змея, питающегося мясом человека, но в нашем случае принявшего столь не по-военному невинный, обыденный вид естества университетской среды.
Калягина не имела права унижать людей. Но все вокруг вели себя так, будто имела. Я могла выключить вентилятор, швырнуть листки с ответом Агате в лицо и обозвать ее старой коровой. Но я об этом не знала. Потому что в двадцать лет об этом не знает никто. Мы находились в метре от того, чего не понимали. Это нечто (получившее впоследствии убористое и блеклое имя – Выбор) лежало рядом, бескрайне дышало и бескрайне переливалось, но ничем, ни одной черточкой, ни одним звуком или движением не выказывало своего присутствия. Уподобляясь духу умершего, Выбор следил за нами, оставаясь невидимым. Мы были глупы. Но не лишены кожи. И кожей мы чувствовали близость субстанции, в которой блистали наши неролившиеся решения и поступки – блистали тем же блеском, каким блещет мокрое мясо, только что выскобленное из матки, приговоренное к смерти до своего рождения. Вот почему мне было так плохо. В метро я пыталась читать. Но буквы не помещались внутрь. Воздуха не хватало. Тогда я даже и представить себе не могла, что возвращалась с последнего экзамена в этом университете.
Я вышла из трамвая и направилась к общежитию через пустырь. Было жарко. Лето вошло в разгар. Просохнув, земля затвердела. Навстречу мне ехал велосипедист. Он только что выплыл из-под центральной арки главного корпуса и теперь рос, приближаясь. Нечто в этом двухколесном пятне неуловимо напоминало о Строкове. Мысленно я даже успела осмеять собственное параноидальное восприятие мира. Но уже через пару секунд не осталось сомнений: педали крутит мой недавний возлюбленный. Так оно и есть. Просто не верилось.
– Привет! – воскликнул он, спешиваясь. – Чего такая невеселая?
– Экзамен не сдала.
– Ну, братец, бывает.
– Ага.
– А я вот приехал к тебе.
Строков подступил и даже слегка прислонился. Тело его горело: через мягкую, сыроватую, немного липкую, подобную пленке круто взбитого подсыхающего белка и очень бледную кожу шел поток характерного тепла, случающегося при воспалениях. Строков был пьян. Возможно, болен. Запах перегара выедал глаза.
– Я думал, ты пустишь меня… – зашептал он, касаясь губами моего уха.
– Конечно.
– Я думал, мы полежим, я тебя поглажу, сказочку тебе расскажу…
Он развернул велосипед. Медленным шагом мы направились к главному входу. Я не могла воспринять происходящее. Как Строков оказался здесь? Прокатился от Мойки к окраине? Чтобы побыть со мной рядом? До этой минуты я считала, что наш роман бездарно и однозначно окончен. Собственно, даже в период расцвета романа Строков не отдавал предпочтения моему обществу. Иванову, армейским товарищам, паломничествам, пленэру, таинственным заплывам в ночной Петербург – да, но никак не мне и уж тем более не сексу. Мы встречались, потому что я приходила к нему домой. О том, что и он может прийти ко мне, не шло и речи.
Я плелась к общежитию в дремотном состоянии, недоумевая и в то же время пассивно принимая приглашение в некую непредвиденную ситуацию, которая предположительно сулила новую, недостающую краску жизни. Но ничего не случилось. Наше рандеву длилось сорок минут. Потом он вскочил и начал поднимать с пола одежду. Звякнул ремень. Я лежала на боку. За окном над кирпичными корпусами блистало голубое небо. Жарились неподвижные облака. Строков приискивал горловину у майки.
Я могла бы спросить, зачем он пришел. Могла бы спросить, как давно с ним случилось это. И можно ли сделать что-то для того, чтобы его член стоял – руками, ртом, как-то еще. Я могла бы спросить, занимается ли он онанизмом. Нужен ли ему секс без полового акта, и если нужен, то какого черта он ведет себя как корова семейства дюгоневых, выброшенная на сушу. Я могла бы спросить его, что, по его мнению, происходит. Если он не умеет и не хочет заниматься сексом, то не лучше ли было остаться дома с козлами. А может быть, придя ко мне, не помешало бы объясниться, не дожидаясь вопросов. Но я молча смотрела на Строкова, застегивающего штаны. В советском детстве на предмете «Этика и психология семейной жизни» (на коем мальчиков и девочек разводили по разным кабинетам) биологичка рассказывала нам о дезинфекции простынных лоскутов: во многоразовом использовании их наличествовала существенная деталь – прокаливание утюгом после каждой стирки. Биологичка любила «отдыхать левую ногу», вынимая стопу из остроносой туфли, и упоминать лучшую подругу Раису. Потирая левой стопой правую щиколотку, биологичка говорила: «Скажем, Раиса. Зайдет ко мне в гости. А в дороге у нее началось, – последнее она произносила выпучив глаза. – Так у меня в шкафу все стопками. Отглажено, стерильно. Я просто даю ей, и все. О чем вы говорите… Ни одного микроба!» Вопросы же, касающиеся взаимоотношений не то чтобы даже мужчины и женщины, а просто любых двух человек, остались для нас нетронутыми, застыв в том самом невидимом духе выбора, через который мы шли, как через голый воздух. Строков одевался. А я молчала. Потому что не знала о существовании ни одного из резонных вопросов. Я знала другое: дни, подобные текущему, называются «неудачными». Именно они составляют подавляющее большинство дней в году. Такова воля природы.
Вечером я зашла в университет – поесть в столовой горячих сосисок в тесте и забрать свежие экземпляры газеты с моими стихами. На литкафедре сообщили, что меня разыскивает какая-то дама. Она оставила номер. Его записали на клочке бумажки. Лаборант поставила на угол стола телефон. «Только быстро», – сказала она. Но все равно никто не ответил. Я сунула бумажку в задний карман, прихватила пачку газет и вышла. В коридорах было сумеречно и пустынно. Летняя сессия заканчивалась. «Титаник» погружался в межсезонье. Ректор экономил электричество. В полумраке светились сизалевые волосы Регины. Только в ту минуту я поняла, кого она напоминала мне на протяжении двух лет знакомства: Катрин Денев. Конечно. Два кукольных глаза. Белая волокнистая прическа. Tie идеал, а прообраз идеала. Вернее, сама причина его возникновения. Женщина Ева. Мать всего сущего. Я подошла. Регина прижималась к стене. Была грустна. Растеряна. Агата поставила ей трояк. Но дело не в том. Экзамен – пустяк. Беда в другом.
– Я сегодня ходила к врачу, – голос ее дрожал.
– Ты беременна?
– Нет. У меня давно есть проблема… Я просто не говорила. У меня артроз.
– Что это?
– Заболевание суставов, – она подняла кисти рук. – У меня болят пальцы.
– Так надо лечиться.
– Это не лечится. У меня генетическая предрасположенность. Мои суставы будут деформироваться, на пальцах появятся шишки… Это вопрос ближайших лет. Я не смогу больше играть. И тогда, если я не стану искусствоведом, я не смогу устроиться в музыкальную школу.
Регина побледнела и, как будто в попытке удержать пальцами оттекающую кровь, ощупывала лицо.
– Понимаешь, я не смогу найти работу… Не смогу даже частные уроки давать и… – Она перешла на шепот: – Если у меня не будет мужа, мне не на что будет жить.
Я поразилась. Не будет мужа? Работы? Прекрасное будущее казалось тогда неотвратимым. У нас не было ничего стабильнее грядущего счастья. И вдруг такие страхи. У блондинки с огромной грудью, кончавшей в постели одновременно с партнером.
– Ты с ума сошла? Почему ты не станешь искусствоведом?
– Мы ничего не знаем… Все может случиться. С нами, со страной.