"Военные приключения-2". Компиляция. Книги 1-18 (СИ)
— Господин Курода, коммерция всегда политика, но политика не всегда только коммерция...
— Пусть так. Но я еду в Москву торговать, и это в данный момент есть политика. Причем единственно возможная. Мирная политика, надежная, долгая, гибкая. Только она может спасти Японию от катастрофы. Но нужно терпение. — Голос старика окреп, он как-то весь выпрямился, словно то, во что он верил, придавало ему силы, заставляя поверить и тех, с кем он говорил. — А у вас, у тех, кто толкает правительство к немедленным действиям, его нет. И сегодня, в день смерти моей дочери, перед лицом нашего императора я заявляю: Япония к войне не готова! — Курода встал и повторил твердо и торжественно: — Япония к войне н е г о т о в а!.. Тигр отличается от гиены тем, что он долго ждет, а прыгает один раз, наверняка!.. Терпение — оружие более грозное, чем самурайский меч...
Курода подошел к окну, долго смотрел куда-то вдаль, а потом тихо, словно самому себе, сказал:
— Япония — это жемчужина мира, а жемчужина должна медленно расти в своей раковине, заполняя ее собой, и когда раковина раскроется — мир ослепнет от сияния.
Гости заулыбались, а Сугимори проговорил:
— Красота последнего изречения позволяет мне думать, что вы, Курода-сан, закончили речь, взволновавшую нас до глубины души.
Курода отвернулся от окна:
— Да. — И он утвердительно опустил голову, словно не желая, чтобы присутствующие рассмотрели выражение его лица.
Гости встали. Точнее, встали трое. Хаяси пришлось спрыгнуть со своего стула. Но сделал он это не без изящества и с улыбкой обратился к хозяину дома:
— Когда вы собираетесь ехать, Курода-сан?
— Что? — не понял старик.
— Я спрашиваю, когда вы собираетесь ехать?
— Случившееся в моем доме горе несколько откладывает поездку. Но надеюсь через месяц быть уже в Москве...
Когда машины выехали на шоссе и помчались в сторону города, Хаяси, сидевший на специально сделанном для него сиденье из обтянутых кожей подушек, нажал на кнопку, и между водителем и задним салоном поднялось толстое стекло. Потом он нажал на другую, и боковое стекло плавно потонуло в дверце. Теплый ветер ворвался в машину. Хаяси потуже натянул шляпу и откинулся на спинку. Он был раздражен. Полковник Сугимори, сидевший рядом, чувствовал это и потому молчал.
Хаяси вынул из нагрудного кармана портсигар, достал сигарету, щелкнул зажигалкой, но ветер загасил ее.
— Старый глупец! — презрительно сказал Хаяси и швырнул в окно сигарету. — Он так и не понял, что смерть дочери — это последнее предупреждение...
— Мне кажется, Хаяси-сан, как раз это он понял прекрасно, — негромко сказал полковник. — Именно поэтому он нас позвал.
Хаяси ничего не ответил, смотрел в окно. Машины уже мчались токийскими пригородами. Потом он поднял боковое стекло, вновь щелкнул зажигалкой и закурил.
По тому, как спокойно Хаяси вынул портсигар, как вставил сигарету в мундштук, Сугимори понял: решение принято.
— Он очень плохо выглядит, — сказал Хаяси, и в голосе его уже не было ни раздражения, ни злости.
Он повернулся к полковнику и встретился с его серьезным, пристальным взглядом.
...Прошло чуть больше недели. Все это время господин Курода старался как можно меньше показываться на людях, ни с кем не встречался, и единственный, кто был ему не в тягость, — маленький внук, шестилетний Нарусэ, сын погибшей дочери. Дед рисовал мальчику картинки у себя в кабинете или читал ему в тени больших деревьев, а по вечерам, если не было дождя, они уходили гулять к озеру.
Так было и в этот вечер: они шли по песчаному берегу, в одной руке старик держал трость, в другой — портфель; последнее время он стал повсюду носить с собой портфель, и, когда мальчик принимался играть на песке, он присаживался в сторонке, вынимал из портфеля старые бумаги, письма, фотографии и разглядывал их; но теперь они шли не останавливаясь.
К вечеру посвежело. Старик одет был в длинное черное пальто, на голове — вязаная шапочка, какие носят рыбаки. Он шагал широко, хоть и медленно, а маленький внук семенил рядом.
— Моря кормили наших предков, но они же и разоряли их, — рассказывал Курода внуку. — Тайфуны уносили лодки, рвали сети...
Нарусэ слушал деда и, чтобы не отстать, держался за карман его пальто.
— Море защищало нас от набегов на наши острова, и долгое время про нас никто не знал.
— Так это же хорошо! — обрадовался мальчик.
— Хорошо, — ответил старик. — Но из-за этого мы поздно начали торговать, и на рынке мира места заняли другие.
— Тогда плохо, — сказал Нарусэ.
— Плохо, — согласился Курода.
Потом он рассказывал внуку про далекие времена; рассказывал, как их предки боролись против завоевателей, а мальчик слушал, не перебивал и только иногда переспрашивал какое-нибудь сложное название или имя.
Так они шли, беседовали, и маленький Нарусэ не знал, что это последние минуты, когда он видит деда живым, и старик Курода тоже не знал, что голова его покачивается в перекрестии оптического прицела.
Охота за ним шла уже четыре дня. Чтобы максимально упростить операцию, покушение решили совершить во время одной из дальних прогулок старика с внуком. Уже четыре дня в прибрежных кустах прятался человек со снайперской винтовкой, но, как назло, шли дожди, и Курода к озеру не приходил. Вот почему теперь человек с винтовкой, которую он аккуратно устроил на воткнутой в песок рогатине, терпеливо ждал. Он был уверен, что не промахнется, но выработанная привычка не торопиться с выстрелом брала верх.
Пергаментное лицо Куроды, приближенное оптикой, уже занимало весь круг прицела. По шевелящимся губам можно было понять, что старик разговаривает с мальчиком. Теперь человека с винтовкой и тех двоих на пляже разделяло не больше тридцати метров.
Человек аккуратно спустил предохранитель и вдруг увидел в прицел, что старик встревоженно смотрит прямо на него...
2
За исключением китайской части города, Харбин был больше похож на многие города средней полосы России. Его и раньше населяло большинство русских, а теперь и подавно. Дороги во все концы света для многих бежавших из России после революции и гражданской войны лежали через Харбин. Часть эмигрантов сразу отправлялась дальше, остальные оседали на более или менее длительное время.
Кто только не высаживался на обшарпанный, пыльный перрон Харбинского вокзала! Изумленно озираясь, прошли через него бывшие министры, карточные шулера, банкиры и заводчики, уже в несвежих воротничках, но еще с болонками и гувернантками, опереточные певцы и артисты «Его Величества Императорских театров», барственные в осанке, элегантно одетые, но все, как один, без багажа. Большинство рекомендовалось убежденными врагами ненавистных Советов, но были и такие, кого погнал в дорогу тоскливый страх перед новым и непонятным; встречались и просто обманутые — и всю эту беспокойную толпу объединяло желание вернуться, и вернуться любыми путями: одни мечтали о мести, другие — вновь обрести утраченный достаток и покой, третьи просто хотели умереть там, где родились.
Особняком стояла военная эмиграция. Армейская традиция делить мир на начальников и подчиненных придавала некоторую видимость организованности ее пестрым рядам. Здесь были и колчаковские офицеры, и остатки разбитой банды атамана Семенова, и солдаты, чудом выжившие после авантюры генерала Каппеля. Они то объединялись, организовывали скороспелые партии, каждая из которых выдвигала свой устав, свои задачи, то распадались на мелкие группировки. Но одно было для них неизменным — лютая ненависть к молодой Советской республике.
В свободное от «политической деятельности» время белогвардейцы устраивали шумные попойки, недостаток средств восполняли нахальством, нагоняли страх на владельцев многочисленных ресторанчиков и кабачков. Кончались попойки, как правило, скандалом — маленьким, средним или большим. Мирно выходило редко. Китайская полиция, если ее и вызывали, не очень торопилась на место происшествия, предпочитая явиться к тому моменту, когда все само собой успокаивалось.