"Военные приключения-2". Компиляция. Книги 1-18 (СИ)
Кафе «Водопад», принадлежавшее Иохану Штольцу, находилось почти в центре города, в торговом районе. Улица была неширокой, пестрела вывесками и называлась Сиреневой.
Теплым апрельским утром хозяин кафе — человек огромного роста, с рыжей кудрявой шевелюрой, — сидел за столиком на веранде своего заведения и читал газету. Двое его сыновей, такие же рослые, как отец, сновали взад и вперед, расставляя стулья.
Иохан Штольц интересовался политикой. Он по нескольку раз перечитывал политическую хронику, но выводов не делал, боясь ошибиться. Вычитав новость, он глубокомысленно откладывал газету в сторону и, покачав головой, говорил негромко: «Это нехорошо».
Так было и теперь. Штольц отложил газету, произнес свою любимую фразу и взял газету вновь.
Заголовок гласил: «ТРАГЕДИЯ В ТОКИЙСКОМ ПРЕДМЕСТЬЕ». Ниже — фотография изуродованного человека с раскинутыми руками: в одной руке — портфель, в другой — трость. Еще фотография — мальчик с перекошенным от ужаса лицом. Далее сообщалось:
«2 апреля сего года в полутора километрах от своей резиденции зверски убит господин Камато Курода. Неподалеку был обнаружен мальчик, находящийся в тяжелом шоковом состоянии.
Разрывная пуля, попавшая господину Куроде точно в переносицу, настолько изуродовала лицо, что личность убитого установлена лишь по документам, найденным у него в портфеле. Пуля была выпущена из винтовки с довольно близкого расстояния. Полиция обнаружила место, где прятался убийца: был найден оптический прицел и другие части винтовки, из которой стрелял неизвестный.
Следствие продолжается».
На другой странице был помещен портрет человека средних лет. Подпись гласила:
«Кано Сакаи займет в правительстве место погибшего Камато Куроды».
Иохан Штольц сложил газету, сунул в карман своего фартука.
— Это нехорошо, — вздохнул он.
Простодушный владелец «Водопада» очень удивился бы, если бы ему сказали, что события, происшедшие в токийском предместье, самым прямым образом изменят жизнь соседнего кабаре. Более того, в этой перемене таинственно примет участие старое, но очень ценное зеркало, перед которым Иохан Штольц каждое утро расчесывал свою рыжую шевелюру.
А напротив кафе Иохана Штольца находилось кабаре «Лотос». С его вывески улыбался китаец в балетной пачке. Надпись на английском, китайском и русском языках гласила:
«ВЕСЕЛЫЙ ФАН ЮЧУНЬ НЕ ПРОЩАЕТСЯ С ВАМИ!»
В то утро, когда Штольц узнал о гибели Куроды, возле стеклянных дверей «Лотоса» грелся на солнышке директор-распорядитель кабаре. Звали его Ильей Алексеевичем, прозвище у него было Шпазма, а фамилии никто не знал. Никто бы не сказал, как и когда появился он в городе, сам о себе Шпазма рассказывал, что стал жертвой жестокой аферы, но в подробности не вдавался. Как и в самом слове-прозвище «Шпазма», было что-то в Илье Алексеевиче неуловимое, скользкое. Возможно, это ощущение рождалось оттого, что, разговаривая с Ильей Алексеевичем, собеседник с трудом мог встретиться с ним взглядом, а пожатие его мягкой, влажной руки вызывало неприятное ощущение.
Вот и теперь он не удостоил даже поворотом головы тихо подошедшего молодого человека.
— Разрешите, Илья Алексеевич, я позанимаюсь до репетиции, а то пальцы совсем костенеют...
— Играй, — кивнул Шпазма, щурясь от солнца. — Только тихо: хозяин спит.
Молодой человек поклонился и прошел было в дверь, но Шпазма окликнул его. Тот остановился и выжидающе посмотрел на распорядителя, словно ожидая какой-то неприятности.
— Собственно, это совет... просьба... — медленно, растягивая слова, сказал Шпазма. — Вы к инструменту прямо, а то все через кухню норовите.
— Да оставьте вы меня в покое! — внезапно вспылил музыкант. — Как вам не стыдно! Что, я вас объедаю, что ли? Нашли игрушку!
Он хотел что-то добавить, но лишь выдохнул шумно и, хлопнув дверью, исчез.
В кабаре в этот час было прохладно. Углы небольшого зала, в центре которого возвышалась сцена, тонули в темноте, и темнота эта казалась особенно густой из-за ярких солнечных полос, протянувшихся от окон до середины зала. У дальней стены размещался бар, мерцали в полутьме стаканы на подносах. Стулья стояли на столах ножками вверх — шла уборка.
Анфиса, нестарая еще женщина, подоткнув подол, мыла полы. Завидев музыканта, она широко улыбнулась:
— Здрасьте, Алексей Николаевич!
Пианист ответил невнятно, быстро поднялся на сцену.
На крышке рояля спал бывший штабс-капитан Лукин. Официально он не числился в штате кабаре, но мало-помалу прижился, выполнял разную работу, ничем не гнушался и крепко пил. Он не походил на тех белогвардейских офицеров, которые собирались по вечерам в «Лотосе»: никого не винил в поражении контрреволюции в России и не считал себя «проданным и преданным». Возможно, он уже смирился со своей судьбой, а может, считал ее справедливой и единственно верной. Напивался он обычно к вечеру и тогда либо тихо сидел на кухне, глядя в одну точку, либо устраивался на заднем дворе, за ящиками от бутылок, — чертил что-то прутиком на земле.
Но иногда на него нападало: Лукин куражился. Случалось это нечасто, но заканчивалось всегда скандалом. В таких случаях он, развязно улыбаясь, входил в зал кабаре, подсаживался к столикам, хлопал посетителей по спинам и говорил гадости. В такие минуты Лукина боялись — остановить его, сдержать было невозможно. Кончалось все дракой. Вернее, кончалось тем, что Лукина били. И когда его били, он улыбался, словно получал удовольствие.
Но Лукин мог не пить и целую неделю, становился добрым, тихим, умным, приветливым человеком. Знавшие его таким многое прощали ему. Подошедший к роялю пианист стал тормошить бывшего штабс-капитана:
— Вставайте, вставайте, Лукин!
— Его вчера эти... в черных-то рубашках, опять отделали, — громко и весело сказала уборщица. — Не знаю, как жив-то остался... Хорошо, полиция вовремя приехала, а то бы все разнесли.
— О господи! — простонал пианист, садясь за рояль. — Когда это кончится!
— А когда вернемся, тогда и кончится, — весело ответила уборщица. — Я все князя-то своего, Сергея Александровича, зову обратно, а он молчит, боится. А чего бояться? Хуже-то не будет. Я как мыла полы в его имении, так и здесь мою. А вот он у плиты теперь, весь день на кухне. Там у него, в Саратове-то, три повара прислуживали, а тут — сам повар. Китайцев поганками кормит.
Пианист горько усмехнулся, покачал головой. Потом посмотрел на спящего, и вдруг бессильная ярость захлестнула его.
— Да встань же ты с рояля, скотина! — срываясь на дискант, заорал он и ударил несколько раз по клавишам.
Лукин не пошевелился.
В тот же час Вера Михайловна Филимонова, хореограф-репетитор кабаре «Лотос», шла своей прыгающей походкой по улице, не близкой к Сиреневой, и сердилась, что идти еще далеко.
Вере Михайловне было уже за пятьдесят, но она тщательно следила за собой, как бы трудно ей это ни давалось. В Харбине она появилась незадолго до революции, приехала не одна, а с дочерью Катей, миловидной барышней лет двадцати двух. Прошло совсем немного времени, и Вера Михайловна открыла косметический салон, вышла замуж за педагога, и жизнь ее потекла плавно и хорошо. Но длилось благополучие недолго.
Скоро в городе появился бывший муж Веры Михайловны, офицер-артиллерист, от которого она, как всем было известно с ее слов, сбежала по причине лютого его характера. Появление свое артиллерист ознаменовал тем, что разгромил заведение Веры Михайловны. Педагог, опасаясь за свою жизнь, спрятался у родственников; Вера Михайловна с дочерью прятались у подруги. Вскоре выяснилось, что незадолго до того, как Вера Михайловна сбежала от артиллериста, у того умерла тетка и оставила ему довольно большое состояние. Вера Михайловна уговорила мужа держать деньги дома, объясняя это смутными временами, он послушался, а через несколько дней жена исчезла, забрав из дома все, что только было возможно.