Сыновья

– Как там дом в Дудинском? Не растащили? – спросила Елизавета Никифоровна. – Завидющих глаз много!
– Сторожит сын Никиты Кожевникова – Егор. Зимой печи топит, летом завалины подсыпает, крышу чинит, стёкла вставляет. Как Пётр Михайлович умер, Евдокия Васильевна сразу уехала в Енисейск к дочерям и живёт с ними. Ты ведь знаешь, у Марии два сына-погодки, чуть меньше ваших. А у старшей, Елизаветы, дочь и сын. Твоя Катюша растет. На бабку Катерину смахивает.
– Увидишь, Дмитрий Константинович, передай всем поклон. Скажи, мы держимся и ссылку пересилим. Лишь бы наше дело не заглохло. Не сегодня завтра и Сашке, и Киприяну надо поступать учиться. Думаю, Сашку отправить в Томск в политехникум. Будет жить там или у тёти, или у Марии Николаевны. А Киприян собирается в Красноярскую губернскую гимназию. Будет со мной, хотя я тоже снимаю квартиры в домах то Флеровой, то Клыковой, то Ивановой.
Навестил Дмитрия Сотникова и Иннокентий Киприянович. Сидел в каюте, лил слёзы и костерил правительство, разорившее его, невинного, не за понюх табаку.
– Меня, Дмитрий Константинович, крепко подкузьмили кляузами и доносами два Павла: Головлев и Волошников, да ещё Терентьев. Они написали приставу уйму донесений по просьбе моих конкурентов. Вероятно, за взятки! В результате, у губернских властей сложилось мнение, что я – человек, вредный для Туруханского края. А теперь енисейским торгашам, видно, приволье. Сами хозяйничают в низовье. Обдирают инородцев, как липку, и ни у кого из властей голова не болит. А зима наступит? Кто будет с обозом ходить по тундре, кроме нас? Никто. Кто из енисейцев захочет зад морозить? Сейчас буду бомбить их прошениями, начиная от Красноярска и до самого Санкт-Петербурга. Может, найду, где правда российская закопана.
– Письмами тяжко чего-либо добиться. Столица отписывает Иркутску, те – в Красноярск, а губернатор – просителю. Ты тогда маленьким был. Если помнишь Марию Николаевну. Бойкая женщина. Дошла до тогдашнего министра внутренних дел Макова и добилась скощения сроков ссылки двум полякам. Так они были политические! А ты за что страдаешь?! Может, и отменят твою высылку. Да ещё возьми общественное одобрение. В таких делах оно помогает. А слёзы не лей! Сотниковы не плачут.
– Как же не плакать! Совесть мучает. Нашу вторую мать, Александру Порфирьевну Юрлову, не удалось похоронить ни мне, ни Сашке. Неблагодарными оказались мы в итоге. Она со Степаном Петровичем столько лет вкладывали в нас душу, отдавали тепло и ласку.
– Да, чуть не позабыл! – перевел разговор Дмитрий на другую тему. – Шкипер Гаврила низко кланяется. Видел его на пристани с внуком. Как дядя Петя умер, списался Гаврила на берег. Но летом на пристань ходит каждый день. Бывает на судах, вспоминает низовье, своих знакомых. Без реки дня прожить не может. А Сашку благодарит за часы. Переживает за вас с этой высылкой. Но, главное, не пьёт. Говорит, не хочу, чтобы внук даже запаха хмеля узнал.
– Ты, Дмитрий, передай Наумову, пусть дела вершит, как я советовал в письме. Павлов этих худых мужиков пусть обходит десятой дорогой. А то они и на него донос напишут.
Дмитрий Сотников проводил Иннокентия Киприяновича на берег, посадил в экипаж. Пожали руки.
– Будешь в городе, найди меня. Пока я живу на Театральной.
Приказчик кивнул и помахал вслед удаляющемуся экипажу.
Иннокентий Киприянович написал прошение на министра внутренних дел России, а затем, не получив ответа из Санкт-Петербурга, стал сочинять текст на имя Енисейского губернатора. Писал, рвал в клочья и опять садился за стол. Хотел написать так, чтобы губернатор понял изболевшуюся, обиженную и ни в чем не повинную душу. Его тонкий неровный почерк скакал, словно лодка по гребням волн. Буквы то выскакивали из строчки, то опускались, казались извивающимся нарточным следом. Он знал, писарь за плату перебелит текст красивым почерком, но к содержанию прошения писарь касания не имеет. Он может вставить канцеляризмы, изменить кое-какие словесные обороты. Но душу писарь вкладывать не будет. Крутил, вертел лист бумаги, зачеркивал слова, вставлял другие, которые, как казалось, способны растрогать душу губернатора. Наконец он закончил и перечитал вслух:
 
Его Превосходительству
Господину Енисейскому губернатору.
Неслужащего казака Туруханского
населения станка Ананьево
Иннокентия Киприяновича Сотникова.
Прошение.
Мне объявлено от Департамента полиции постановлением от 30 января 1899 года за № 1992, что воспрещено жительство в Туруханском крае, Енисейском округе в течение пяти лет, считая срок с 25 января 1899 года. Причина постигшей меня столь суровой кары мне не известна, никакими действиями с моей стороны не вызвана, и я не знаю ни в прошедшем, ни в настоящем таких событий или таких деяний, которые указывали бы, что я принадлежу к зловредным элементам и что моё устранение в видах государственного и общественного спокойствия. Но я никогда вредным членом для инородцев не был, а напротив, всегда вёл дело честно, не обижая их, стараясь по возможности быть им полезным, за что и пользовался расположением и доверием с их стороны. Из прилагаемых мною при прошении господину министру внутренних дел общественных одобрений Верхне-Инбатского и Дудинского обществ, в которых меня одобряют 103 человека названных обществ и кочевые инородцы Дудинского участка, три священника и другие почетные лица, которые показали всю правду, но хотя и были на меня доносы со стороны Павла Волошникова, помощника туруханского пристава Терентьева, которые делали зло из-за наших личных ссор и по просьбе купцов, которым я мешал продавать дорого товары инородцам, решили разорить меня совсем. Я – всё накопленное имущество: невода, дома, лодки оставил на произвол судьбы, а потому, как невинно пострадавший, не находя за собой вины, дерзаю умолять Ваше Превосходительство проверить мои действия через туруханского отдельного пристава, какого я поведения и как я обращался с кочевыми инородцами и с жителями названных обществ. Об этом покорнейше прошу объявить мне в город Красноярск, Театральная площадь, дом Александры Ивановны Флеровой.
Неслужащий казак Туруханского населения: 
Сотников Иннокентий Киприянович.
25 ноября 1900 года.
Михаил Александрович Плец хорошо знал дело Сотникова и выделил в тексте знаком внимания лишь место, где Иннокентий Киприянович умоляет его превосходительство проверить благонадёжность заявителя через туруханского отдельного пристава и как он обращался с инородцами и жителями названных обществ. Но губернатор не стал обременять пристава дополнительными проверками, поскольку знал, что министр внутренних дел России не отменит своё постановление как ошибочное, если даже и подтвердится невиновность Иннокентия Сотникова. Признать ошибку – значит запятнать честь мундира Министерства внутренних дел. А Иван Логгинович Горемыкин был не из тех министров, которые ставили во главу угла личность человека, а не закон. Он не позволял себе извиняться за допущенные ошибки при принятии тех или иных мер пресечения к нарушителям закона, за нанесённый моральный и материальный урон, за несправедливое общественное унижение, которые тяготили потерпевшего.
Генерал-губернатор Иркутской губернии, получив подобное письмо, наложил визу: препроводить на рассмотрение Енисейскому губернатору, присовокупив, что аналогичное ходатайство Сотникова о въезде в Туруханский край оставлено без удовлетворения. Он только удосужил своим вниманием просьбу о направлении в Туруханск порядочного следователя, могущего провести следствие с этими тремя доносчиками и проверить их действия, чтобы убедиться, кто же на самом деле вреден для края. Но ни Иркутский, ни Енисейский губернаторы не направили «порядочного» следователя для качественной проверки истинного положения дел.
***
Шли месяцы, годы. Ходили по губернии и по России прошения, но ничего утешительного не дождался Иннокентий Киприянович. Он женился на возлюбленной Анне. Венчались они в Благовещенской церкви. В 1901 году у них родился сын Иван. Родители души не чаяли в маленьком наследнике. Но он заболел и умер. Смерть сына тяжело ударила и Анну, и Иннокентия. Особенно последнего. Ему казалось, все невзгоды собрались и обрушились на него. С тех пор невзлюбил он старшего брата Александра, принесшего столько бед.